величайший польский поэт, начинатель польского романтизма, род. 24 дек. 1798 г. в с. Заосве, близ Новогрудка, Минской губ., где отец его Николай, родовитый средней руки шляхтич, обремененный многочисленным семейством, занимался адвокатурою. Первоначальное образование М. получил в училище доминиканцев в Новогрудке. В год смерти своего отца (1812) он был свидетелем нашествия французов на Россию, возбудившего в высокой степени национальные надежды поляков на Наполеона. Эти события врезались неизгладимо в воображение и память юноши, с тех пор на всю жизнь сделавшегося горячим наполеонистом. В 1815 г. он поступил в Виленский унив. по филологическому факультету; в 1819 г. по окончании курса определен учителем латинской словесности в Ковне. С тех пор проявилось его поэтическое творчество в полной зрелости и продолжалось с непрерывающимся необыкновенным блеском вплоть до 1834 г., когда он докончил последнюю из своих поэм, "Пана Тадеуша". Уже на студенческой скамье его захватил романтизм. В среде виленской университетской молодежи романтическое движение осложнялось еще тем, что имело и национальную окраску. Подраставшее молодое поколение народилось уже после разделов Польши; оно пыталось переродиться нравственно, искупить грехи прошлого, надеясь еще на будущее не только культурное, но и политическое. Надежды эти были поддерживаемы европейскими событиями: образованием Наполеоном герцогства Варшавского и Александром I — Царства Польского. Главным вожаком движения между студентами был Фома Зан; любимцем молодежи сделался М. Студенческое товарищество так называемых "Лучистых" (Promieniści) имело свой статут, утвержденный ректором, делилось на группы по факультетам, имело свои сходки и загородные гулянья, в которых нередко участвовал приезжавший в Вильно ковенский учитель. Могучим выражением смелых полетов и, можно сказать, титанических начинаний кружка была "Ода к Молодости" М. Еще до выхода из университета М. познакомился с зажиточным помещичьим семейством Верещаков в с. Тухановичах и страстно влюбился в Марию Верещак. Родные ее не одобрили этой страсти и заставили ее выйти замуж за жениха старше М. и побогаче. Мария, не переставшая любить М., распрощалась с ним навсегда. М. поплатился за свою любовь тяжкою болезнью (начало 1821), помышлял о самоубийстве и освободился от страданий, как освобождаются поэты, т. е. создав гениальное произведение, составляющее четвертую часть его не конченных "Дедов" (Dziady); здесь передана история любовных страданий героя драмы, Густава. Виленские друзья помогли М. издать по подписке первые его произведения в двух томах: в 1821 г. — главным образом баллады, в 1822 г. — первую и четвертую части "Дедов" и древнелитовскую повесть "Гражина". В обоих томах М. задевал и вызывал на бой людей просветительного периода, признающих один только аналитический разум, верующих только в свой анатомический нож и стеклышко, покончивших с религиею, как с суеверием черни, и отрицающих все таинственное, все непосредственно внутренним чувством открываемое. Самое крупное из первых произведений Мицкевича, "Деды", или "Поминки", заимствовало свое название от полуязыческого праздника поминовения умерших, когда простонародье приносит на кладбища питья и яства для угощения вызываемых в этот день с того света духов. Один из таких мертвецов, Густав, осужден ежегодно являться и передавать живым людям свои предсмертные страдания, заставившие его покончить с собою самоубийством. В периоде своих страданий от любви М. особенно полюбил Байрона и проникся насквозь духом его поэзии, его терпкою ирониею, его презрением к людям и сознанием могучей силы, имеющей источник в воле человека. Сборник М. произвел переполох между критиками и стихотворцами виленскими и варшавскими; его осмеивали, но никто не поднял брошенной им классикам перчатки. Его произведения быстро раскупались; создалось убеждение, что народился великий, национальный, самобытный поэт. В 1824 г. М. пришлось вынести тяжелое испытание, повлиявшее на всю его дальнейшую судьбу. Когда после убийства Коцебу в государствах Свящ. союза начались преследования студенч. товариществ, виленский ректор Малевский убедил студентов закрыть товарищество "Лучистых". Несмотря на это, наряжено было следствие о его прежних действиях и намерениях, под руководством Новосильцева, вскоре потом назначенного попечителем, и при деятельном участии нового ректора Пеликана. Арестованы были 108 бывших студентов, в том числе и Мицкевич (с 23 октября 1823 г. по 21 апреля 1824 г.). Арестованные нашли возможность сходиться по вечерам, причем М. изумлял товарищей своею способностью импровизировать стихами. Зан, бывший основателем товарищества, принял всю вину на себя. Так как не были открыты какие бы то ни было связи с тайными революционными обществами, разветвленными в Царстве Польском и на юге России, то по постановлению комиссии, состоявшей из графа Аракчеева, м-стра нар. просв. Шишкова и Новосильцева, трое руководителей товарищества, в том числе Зан, сосланы в Оренбург, а 17, в числе которых был и М., переданы в ведение министра народ. просвещения для определения на службу внутри России. М. вышел из тюрьмы изменившимся человеком, возмужавшим, повеселевшим, иронизирующим. В позднейшей, третьей части "Дедов" он отметил эту перемену словами, начертанными узником на стене тюрьмы: "умер Густав 1823 г.; здесь родился Конрад" (подразумевается Валенрод) — иными словами, исчез юноша, безумствовавший от любовной страсти, и переродился в патриота, который будет пытаться восстановить погибшую родину. Наступил новый период в жизни М., с 1824 по 1829 г. В СПб. М. прибыл на другой день после великого наводнения, познакомился с Рылеевым и Бестужевым и был отправлен на службу в Одессу, что дало ему возможность побывать в Крыму и собрать материал для "Крымских сонетов". В 1825 г. он был переведен в Москву, а из Москвы, в конце 1827 г., в СПб. Он себя самого представил за это время в отрывке из 3 ч. "Дедов", "Петербург" — паломником на чужбине, непримиримо враждебным к подавляющей его силе, но сердечно расположенным к тем лицам, которым он и посвятил потом отрывок "Петербург": "друзьям москалям". Он даже и не догадывался тогда о пропасти, разделяющей оба народа, и о существовании между ними спора относительно пределов владений. Тогдашнее рус. общество интересовалось польск. литер.; М. имел успех даже в великосветских гостиных. В Москве он подружился с Н. Полевым, часто гостил в Остафьеве у кн. П. А. Вяземского, был как свой человек у Елагиной, матери Киреевских, и у кн. Зинаиды Волконской. В Петербурге он бывал у Жуковского, в нем принимал участие Оленин; он несомненно беседовал с Пушкиным про Петра Великого при памятнике его, чему доказательством служат эпизод "Памятник Петра Великого" в отрывке "Петербург" и "Медный всадник" Пушкина. М. был очень близок и к семейству известной пианистки Марии Шимановской, на дочери которой он впоследствии женился. Сонеты М. — частью "любовные", заимствованные у Петрарки, частью "Крымские"; в последних он изобразил яркими красками миниатюрный кусок Востока, недавно присоединенный к России. Сонеты напеч. были в Москве; их стали переводить на русский язык прежде, нежели они возбудили ропот негодования со стороны варшавских классиков за свой восточный стиль и неизбежную при этом стиле напыщенность. Издание сонетов подготовляло почву для выхода, с разрешения петербургской цензуры, в феврале 1828 г. большой поэмы в байроновском роде "Конрад Валенрод", начатой еще в Одессе и доставившей автору известность в России, где она скоро распространилась во многих переводах. Сюжет был якобы исторический, чуждый всякого касательства к польско-русским отношениям: борьба Тевтонского ордена с языческою Литвою. Основанный лишь для обращения Литвы в христианство, Тевтонский орден терял смысл своего существования, когда великий князь литовский Ягайло крестился и сочетался браком с польскою королевою Ядвигою. Почти накануне такого слияния Литвы с Польшею магистр ордена Конрад Валенрод осаждал Вильно, неумело и лениво, и был побит, истощив на этот поход денежные средства ордена. М. устранил из действия польский элемент, поставил с глазу на глаз Литву и орден и превратил Валенрода в скрытного литовца Альфа, который был взят в детстве в плен немцами и воспитан по-немецки, но остался верен своему племени и родине и вступил в орден с тем, чтобы получить власть, сопряженную с саном великого магистра, а затем изменнически подорвать орден, истощив источники его существования. В эту эпическую тему вставлен роман. Бежав на родину от немцев, Альф полюбил дочь великого князя Гедимина, Альдону. Хотя он литовец, но остается верен христианству и жену свою обращает в христианскую веру. Когда он опять отправился к немцам, чтобы осуществить свой адский замысел борьбы и мести, Альдона, зная, что он будет действовать в столице ордена, Мариенбурге, поселяется там как отшельница, которую по ее просьбе замуровали заживо в одной из городских башен. Альф-Валенрод ведет с нею беседы, стоя по ночам у подножия башни. Сюжет поэмы наводил на мысль об оправдании и апотеозировании измены, о превознесении фанатика, до того увлеченного своею идеею, что для него все средства, даже и нравственно преступные, одинаково хороши. Специальною догадливостью М. превратил Валенрода в лицо трагическое. Ему по его натуре глубоко противны измена, лицемерие, кровопролитие. С решающим судьбы ордена ударом он медлит до последней возможности; он устает в делании зла и говорит "довольно", потому что и "немцы люди тоже". Он знает, что ему нет прощения, что единственный для него выход — смерть. Он умирает как Самсон, величаво, гордо, попирая плащ и знаки великого магистра, с словами: "вот грехи живота моего". С появлением Валенрода романтизм окончательно воцарился в польской литературе. В Валенроде молодое поколение нашло поэтическое выражение своей задачи, представлявшейся в весьма смутных еще очертаниях: бороться каждому отдельно со своею судьбою, несмотря на неравенство сил. Произошло то, чего больше всего опасались благоразумные патриоты (они же, большею частью, и классики): место разума заняло чувство, руководительницею людей сделалась поэзия, поднимающая людей на невозможные, исполинские задачи, в конце концов — на политическую реставрацию Польши. В 1829 г. русские друзья М. исходатайствовали ему заграничный паспорт. Мицкевич отправился за границу на средства, доставленные ему быстро расходившимися изданиями его произведений. Цель поездки была Италия, необходимая для довершения художественного образования. Из Гамбурга М. заехал в Веймар поклониться Гёте, потом направился в Рим, где очутился в отборном космополитическом обществе ученых, артистов, аристократов и дам всех наций. Он застал здесь княгиню Зинаиду Волконскую и часто бывал у польского магната гр. Анквича Скарбека, поселившегося здесь для излечения больной дочери Евы-Генриетты. Среди раутов и прогулок с археологами и любителями искусств М. пережил второй роман (1829—1831). Генриетта Анквич влюбилась в вдохновенного поэта, хотя ее неприятно поражала улыбка байроновского сарказма на его устах. Она считала его маловером и молилась о его обращении. Мать ее была расположена в пользу М., но гордый отец и слышать не хотел о нем. Зимою 1830—1831 г. вспыхнул польский мятеж, на успех которого М. никогда не надеялся. Начавшееся движение взволновало его до глубины души. Производительность его значительно слабела в великосветском обществе, среди одних наслаждений искусством. Теперь он окунулся опять в национальную струю и почувствовал, что к нему возвращается вдохновение, с небывалою силою. В душе его произошла новая перемена: байроновский сарказм и религиозное свободомыслие исчезли; после многих лет небывания на исповеди М. причастился. Весною 1831 г. он решил, что долг совести требует его вступления в ряды сражающихся; но прежде, чем он приехал на театр войны, повстание уже догорало. По взятии Варшавы Паскевичем сеймовые палаты, штабы войск, клубы и весь личный состав повстанского правительства перешли через прусскую границу. Центром вполне организованного для действия выходства сделался Париж. Не принимавший участия в повстании М. явился теперь оратором и публицистом эмиграции, старающимся мирить бесчисленные партии, на которые она распадалась, и давать им общее направление. В первой половине 1838 г., во время пребывания в Дрездене, сочинены М. два произведения, оба патриотического содержания, и изданы вскоре потом в Париже. Одно писано прозою и озаглавлено "Книги польского народа и паломничества". Оно послужило образцом для "Paroles d'un croyant" Ламенне и переведено на французский язык гр. Монталамбером, но попало в число запрещенных римско-католическою церковью книг. Это — род катехизиса польского выходца и род философии истории с национальной точки зрения. Смысл истории определяется в виде борьбы между христианскою идеею свободы и братства народов и языческим поклонением идолу интереса, изобретенному европейскими монархами. Выход из этой борьбы предусматривается только один: ломка утвердившегося в Европе порядка и восстановление Польши, которая, при полной ее идеализации, делается главным представителем христианской идеи, народом-Мессиею. Так как между этим идеалом и действительностью — непроходимая бездна, то несбыточные мечтания дополняются верою в чудесное и ожиданием появления великого человека, в котором идея будущего найдет свое воплощение. Есть несомненные данные, что еще в 1830 г., до Июльской революции, М. в Риме предсказывал восстановление во Франции династии Наполеонидов, на которых и возлагал свои надежды. Другое произведение той же эпохи (1832 г.), третья часть "Дедов", несравненно ценнее в художественном отношении. М. желал облечь польский вопрос в форму фантастической драмы вроде "Фауста" Гете, "Манфреда" и "Каина" Байрона, выставить на сцену живых людей, а вместе с ними—бесплотных духов и скрытого за облаками самого Бога. Главным действующим лицом должен был быть молодой титан, восходящий мысленно на небо и требующий у Бога отчета во имя оскорбленного чувства, возмущаемого несправедливостью и безвинными страданиями народов. Действие драмы происходит в Вильне, в 1824 г., во время следствия над студентами. В числе их находится бывший Густав из 4-й части "Дедов", переродившийся в тюрьме в революционера Конрада. Глубокое различие между Гёте и Байроном, с одной стороны, и М. — с другой заключается в том, что у первых двух, разрабатывавших тот же сюжет — идейную борьбу человека с божеством, изверившийся или озлобленный ум относится к противнику скептически, приходя к мысли, что это представление прикрывает собою какую-то бездонную пустоту, между тем как М. стоит на строго религиозной почве несомненного существования личного Бога и бессмертной души. В нем обретается частица того духа, который вдохновлял пророков и ересиархов, когда они искали, помимо церквей, непосредственного общения с Богом. Сам М. признавал, что действие, в котором узник делает упреки Богу, было последним наитием на него байроновского духа, после чего он распрощался с байронизмом навсегда. К 3-й части "Дедов" приобщен отрывок "Петербург", изображающий впечатления поэта во время его пребывания в северной столице. М. вернулся в Париж деморализованным, состаревшимся человеком, не имеющим притом никаких средств к жизни, так как на родине произведения его были строжайше запрещены. Он уединился, жил в маленьком кружке ближайших друзей и поклонников, затыкал уши на все происходящее кругом и от толкотни и шумихи европейской бежал мысленно, чтобы забыть свою тоску, в родную Литву, как он ее помнил с ранней юности своей. Из этих воспоминаний, ненамеренно и бессознательно идеализированных, сложилась большая эпическая поэма в 12-ти песнях, начатая в декабре 1832 г. ("пишу сельскую поэму в роде Германа и Доротеи") и конченная в феврале 1834 г. Эта поэма, "Пан Тадеуш", есть последнее крупное поэтическое произведение М. Он ее считал безделкою, развлечением, спешил окончанием ее, чтобы вернуться еще к "Дедам" и продолжать их; между тем оказывается, что теперь уже "Деды" немного устарели, а "Пан Тадеуш" сияет полным блеском неувядаемой юности, потому что в нем увековечена целая отошедшая уже культура исторически жившего народа со всеми сторонами его быта, причем не только внешность предмета воспроизведена реально, но и фиксирована сама его душа. Действие поэмы перенесено во время, непосредственно следовавшее за разделами Польши; оно заканчивается весною 1812 года, причем Наполеон понят как воплощение французской революции, как человек, призванный сокрушать и обновлять обветшалые общества. Поэт чувствует заодно со своими соотчичами, их добрые качества там отмечены, но не пропущены и дурные: усобицы, процессы, рознь из-за личных счетов и партий. О бок зажиточных помещиков доживают свой век сплошные шляхетские селения, рассадники буйной политической анархии, готовые с кем угодно драться, лишь бы то было под предлогом pro publico bono. В огне патриотического одушевления забудутся, по мысли М., и партийные счеты, и сословные различия, и даже крестьяне будут освобождены. Вскоре после окончания "Пана Тадеуша", в середине 1834 года, в домашней жизни поэта произошла большая перемена. Еще в Петербурге он был знаком с пианисткою Шимановскою († 1830), одна из дочерей которой, Целина, осталась у него в памяти как резвое и милое дитя. Друзья посоветовали теперь поэту сделать Целине предложение, которое было принято. Для семейной жизни требовались средства: рождались и подрастали дети. Мицкевичу удалось в 1838 г. получить кафедру латинской словесности в протестантском Лозаннском университете. Вскоре после того друзья его в Париже (Жорж Санд, Леон Фоше) убедили министерство Тьера и Вильмена предложить палатам учреждение в Collège de France особой кафедры славянских литератур, специально предназначавшейся для М. Предложение было принято; М. переселился в Париж и прочел вступительную лекцию 22 декабря 1840 г., неделю спустя после торжественного прибытия в Париж праха Наполеона. Из лекторов Collège de France М. особенно близко сошелся с Кинэ и Мишлэ. В назначенном для публики Collège de France М. совсем не имел бы слушателей, если бы стал излагать свой предмет сухо, точно, методически. Необходимыми условиями для успеха были красноречие, умение прохаживаться по верхам знания и давать ответы на выдвигаемые европейскою жизнью крупные вопросы о России, о панславизме, о польско-русском конфликте, о польской поэзии, о чешском возрождении, о южных славянах. М. превосходно владел французским языком, но знал он сколько-нибудь удовлетворительно только две литературы, польскую и русскую; о чешской он имел самые отрывочные сведения, сербский эпос ему самому приходилось изучать. Он сумел, однако, с большим тактом стать на высоте своей задачи и привлечь громаднейшую публику. Ему легко было заинтересовать французов, так как он всегда считал их передовым в цивилизации народом, ставящим себе мировые задачи. Труднее было справиться с славянскими элементами его аудитории. Его хорошие личные отношения к русским за границею никогда не прекращались, даже и после того, как он стал в лагерь противников русского правительства. Бывшие его знакомые русские входили в его положение и видели, что он относится с прежнею любовью к русской народности, с пониманием духа русской поэзии и с полною объективностью к отдаленному прошлому. Но вокруг его кафедры толпились польские выходцы, разделенные на множество партий и имевшие лишь то общее, что ненавидели все русское и готовы были провозгласить преподавателя отступником или изменником за всякий сочувственный отзыв о русской народности или истории. Хотя в преподавании М.-поэт преобладал над ученым, но и с научной точки зрения он делал успехи по мере того, как от малоизвестных веков подходил к более знакомому ему XVIII-му. Репутация М. как профессора утвердилась уже весьма прочно после первого года чтений. С началом второго курса пошатнулось, однако, то равновесие в преподавании, в котором заключалось его главное достоинство. Обильные задатки мистицизма, уже имевшиеся в умственной организации поэта, взяли верх над умом, лишив его всякой трезвости. Ученый историк литератур стал преподавать на кафедре новую религию и заниматься политикою. Перемена произошла в М. постепенно; на него особенно повлияли два обстоятельства: семейное горе — жена М. сходила несколько раз с ума — и появление в Париже 30 ноября 1841 г. странного мистика и теософа Андрея Товянского (1799—1878), который образовал в римском католицизме особый толк и увлек М. в свое вероучение. Земляк М., Товянский не был с ним лично знаком, но от друзей и товарищей М. он знал о многих мелких подробностях его прошлого. Он сразу подействовал на М., предложив ему отправиться вместе в дом умалишенных, где несколькими сильными словами, сказанными жене М., исцелил ее мгновенно от недуга. Товянский имел то общее с М., что оба были наполеонисты. Товянский считал себя правоверным римским католиком, но понимающим эту веру своеобразно и имеющим особые откровения свыше. С ранних лет он углублялся в самого себя, следил за ясновидением и магнетизерством и составил себе посредством душевных упражнений особые понятия о силе воли. Так как он не был речист и с трудом выражался на письме, то, задумав посредством своего учения соединить поляков, достигнуть воссоздания Польши и обновить христианство, он преимущественно старался о том, чтобы подчинить себе немногих, но сильно влиятельных людей, посредством которых он мог бы действовать. В искании таких адептов он обнаруживал необыкновенную стойкость и ловкость. Он замышлял в разное время действовать таким образом на Папу, Ротшильда, имп. Николая, Луи-Наполеона и др. Истосковавшийся по своей родине и усомнившийся в восстановлении Польши естественными путями, М. уверовал в Товянского сразу и стал его учеником. Началось вербование последователей между выходцами, которое, однако, не имело значительных успехов. Многие из обращенных потом отпали; все польские священники-выходцы стали противниками нового учения. Богослужения в парижских церквах с публичными речами Товянского и М. произвели скандал и повлекли за собою изгнание Товянского из Франции (июль 1842). С отъездом Товянского М. очутился в Париже с двумя фикциями одновременно: преподавателя в Collège de France, обязываемого Товянским проводить с кафедры его учение, и памятника Товянского в "круге его последователей, руководителя членов секты в их духовных упражнениях. Несмотря на свою врожденную наклонность к мистицизму, М. был прежде силен знанием, имел проницательный взгляд и верно оценивал отношения вещей; теперь же ему приходилось обуздывать ум и волю от видений и предзнаменований. Внутренний переворот совершался в нем не вдруг и не без страшной внутренней борьбы и ломки. В своих лекциях он крайне идеализировал древнепольский государственный быт, как порядок, поддерживаемый непрестанным энтузиазмом, между тем как в противоположном московско-российском порядке он усматривал расчетливый эгоизм как движущую силу. М. провозглашал польский мессианизм, утверждая, что поляки — народ богоизбранный для будущего обновления христианства; он сильно порицал официальную римско-католическую церковь за ее бездушный формализм, разбирал мистическое произведение Товянского "Беседа". Ввиду всего этого министерство Гизо предложило М. продолжительный отпуск и определило заступающим его на кафедре другое лицо (июнь 1844). Единение Товянского с М. было непрочное по несходству их темпераментов. М., как человек порывистый, с качествами народного трибуна, не откладывал действия и хотел начать народное движение немедля; Товянский, напротив того, не торопился, медлил, пока умы современников еще не подготовлены его вероучением, которое он распространял, кроме поляков, между французами, итальянцами и евреями. Главною задачею своею, пока не наступит подходящее время, он считал не разрешение польского вопроса, а духовные упражнения. Своим наместником он поставил вместо М. Карла Ружицкого. Побывав у Товянского в Цюрихе в феврале 1846 г., М. разошелся с ним принципиально в главном вопросе — о своевременности революционного движения, долженствующего изменить политический строй Европы. М. предугадывал и предсказывал подходящую бурю событий (перевороты 1848 г.) и неминуемое падение монархии Луи-Филиппа, ощущал сильное колебание почвы в Швейцарии и в Сев. Италии, близкий конец австрийского владычества в Италии. У М. был замысел образовать из выходцев польский легион, который помог бы итальянцам изгнать австрийцев из Италии, а потом подействовал бы на самые австрийские войска, состоящие в большей части из славян, и мог бы добраться до самой Галиции, неся ей освобождение. Избиение в 1846 г. польских помещиков в Галиции крестьянами, одобряемое австрийским правительством, не испугало М. и не произвело на него такого впечатление, какое испытали Сигизмунд Красинский и маркиз Велёпольский. М. вполне сознавал значительное участие в движении социалистического элемента, но умел примирять противоположности и был из числа людей исповедующих так назыв. ныне христианский социализм. Прибыв в Рим в начале января 1848 г., М. получил доступ в Ватикан, несмотря на противодействие поляков-священников, и образовал особый орден "Воскресения" (Zmartwychwstanie). Когда вспыхнули революции 1848 г., М., как основатель Польского легиона, знамя которого было освящено Пием IX, отправился с завербованными им добровольцами (15 чел.) в Милан, где и заключил относительно этого быстро усилившегося легиона договор с временным ломбардским правительством, подтвержденный потом королем Карлом-Альбертом. Между тем, в числе арестованных за предполагаемое участие в парижском июньском восстании оказался Андрей Товянский, явившийся в Париж после февральской революции. Благодаря энергическому заступничеству пред Кавеньяком жены М. Товянский подвергнут был только новой высылке из Франции. После избрания Луи-Наполеона в президенты Французской республики М. на средства гр. Ксаверия Броницкого предпринял издание французской газеты "La tribune des peuples". У Герцена, бывшего при открытии газеты, сохранился рассказ о странном впечатлении на присутствующих от речи М., выразившего надежду, что демократическая Франция пойдет освобождать народы под руководством кого-нибудь из Наполеонидов. Газета была республиканская и радикальная; она нападала на правительство за Римскую экспедицию для восстановления светской власти Папы и вообще сильно полемизировала с министерством. Когда 13 июня 1849 г. произошла кровопролитная катастрофа в Париже, при чем подавлена была оппозиция, имевшая во главе Ледрю-Роллена, в числе множества закрытых журналов была и "Трибуна народов"; ее редактора арестовали по подозрению в участии в мятеже, самому М. угрожала опасность арестования; его публицистическая деятельность прекратилась навсегда. После государственного переворота 2 дек. 1851 г. М. охотно подчинился совершившемуся факту, который он издавна предвидел и предсказывал. Из всех французских партий ему всегда была ненавистна только одна, а именно орлеанизм за его себялюбивое начало: "chacun chez soi, chacun pour soi". По докладу министра народного просвещения Фортуля 12 апр. 1852 г., были окончательно отставлены от своих кафедр в Collège de France Мишлэ, Кинэ и М. Однако император вспомнил, что польский поэт был с 30-х годов неизменным апостолом наполеоновской идеи, и предоставил ему скромную должность библиотекаря при Арсенале в Париже. Во время Крымской войны (1854—1856) надежды М. опять ожили; он ожидал, что война с Россиею поставит на очередь польский вопрос, и предложил свои услуги франц. правительству для ученой миссии на Восток. 5 марта 1855 г. скончалась жена М.; овдовевший поэт получил в сентябре то назначение, о котором ходатайствовал, и отправился морем в Константинополь, где заболел холерою и скончался 14/26 ноября 1855 г. Тело его привезено в Париж и похоронено на кладбище Montmorency. Ныне оно покоится в Кракове, в соборе на Вавеле, в усыпальнице польских королей и великих людей. Литература о М. чрезвычайно обширна. Лучшие новейшие источники: Piotr Chmielowski, "Adam M." (Варш. и Краков, 1866); W. Mickiewicz (сын поэта), "Żywot A. M." (Познань, 1890—95; премировано Краков. акд. наук).
В. Спасович.
Уже в 1829 г. появились на русск. яз. "Крымские сонеты", в переводе И. Козлова (СПб.). Лучший перевод "Валенрода" — Шершеневича, в "Современнике" (1858, ч. 69). Есть еще переводы А. Шпигоцкого (М., 1832), В. Бенедиктова — "Конрад Валенрод и Гражина" (СПб., 1863), Н. Берга — "Переводы из М." (Варш., 1865), куда, кроме "Валенрода", вошли отрывки из "Пана Тадеуша", сонеты и мелкие стихотворения; то же — в "Рус. слове" (1860, кн. 7) и Н. П. Семенова (СПб., 1883), "Сонеты" переводили: Омулевский (Федоров), Н. Луговской (Од., 1858), Н. Берг ("Современ.", 1862, ч. 93; "Заря", 1869 г., кн. 7 и 12; 1870 г., кн. 3 и 11), В. Петров (СПб., 1874) Н. П. Семенов, Л. М. Медведев ("Рус. мысль", 1895, 2) и др. В. Любич-Романович перевел поэмы "Корчма в Упите" и "Гражина" (СПб., 1862); "Пана Тадеуша" есть переводы Берга ("Отеч. записки", 1862, и 1870; отд. Варшава, 1875 г., и в "Переводах"), Л. И. Пальмина ("Русск. мысль", 1888 г., кн. 1, 3 и 9; 1882 г., кн. 6) и друг. Поэма "Dziady" переведена в "Русском слове" (1860, кн. 10; 1861, кн. 4); М. П. Вронченко перевел часть ее, под заглавием "Праотцы", в "Невском альманахе" на 1829 г. В "Русской мысли" (1888, кн. 10) переведены неизданные очерки — "Рим". Под редакцией П. Полевого в 1882—83 гг. в СПб., вышли "Сочинения М." в 5-ти томах. Ср. Н. В. Берг, "Как и когда писался "Пан Тадеуш" М." ("Русская старина", 1875, т. XII); Ципринус (Пржецлавский), "Калейдоскоп воспоминаний, 1811—1871" ("Русский архив", 1872). По поводу воспоминаний Ципринуса см. "Сенковский и М." (ib., 1873). По поводу издания посмертных сочин. М. см. П. А. Вяземский, "М. о Пушкине (ib., 1873); Ив. Киреевский, "Обзор русской литературы на 1829 г." (в "Сочин.", М., 1861); А. А. Чумиков, "Русофильство М." ("Рус. архив", 1872); Ф. Неслуховский, "М. в России" ("Историч. вестн." 1880, кн. 4 и 5); Н. Кутейников, "М. и виленские филареты" (ib., 1884, кн. 12); В. Спасович, "Пушкин и М. у памятника Петра Великого" ("Вестник Европы", 1887. кн. 4); Ф. Вержбовский, "Адам М. в Вильне и Ковне" (ib., 1888, кн. 9); "М. в малороссийских переделках и переводах" ("Киевская старина", 1885, № 12); С. П(ономарев), "М. в русской литературе", в "Варшавском дневнике", 1880, 14-го июня; Дубровский, "Адам М." ("Отечественные записки", 1858); "Новые материалы для биографии М." (ib., 1859); В. А. Мякотин, "Адам М." (биографическая библиотека Ф. Павленкова, СПб., 1891). В Львове общество имени М. с 1887 г. издает "Pamięntnik Towarzystwa literackiego imenia Ad. M."; оно же приступило к критическому изданию полного собрания сочинении М. (1894 г. и сл.). В 1878 г. в Риме, на площади Консерватории, поставлен бюст М. работы польского скульптора В. Бродзского.
Ум.
