Электронная книга: Артур Шопенгауэр «Мир как воля и представление»
|
Серия: "Великие идеи" Артур Шопенгауэр – немецкий философ-иррационалист. Учение Шопенгауэра, основные положения которого изложены в труде «Мир как воля и представление» и других работах, часто называют «пессимистической философией». Считал человеческую жизнь бессмысленной, а существующий мир – «наихудшим из возможных миров».Мир по Шопенгауэру – это «арена, усыпанная угольями», через которую человеку предстоит пройти. Движущая сила всего – воля к жизни, порождающая желания. Но даже еслижелания удовлетворены, человек не способен испытывать счастье, вместо этого его ждут пресыщение и скука, а затем новые желания и страдания.Оригинальные идеи Шопенгауэра получили развитие в различных сферах общественной и научной мысли. Его взгляды повлияли на психоанализ и теорию эволюции, на различные направления философии и изучение структуры языка.Первый перевод труда Шопенгауэра на русский язык был выполнен в 1903 году литературным критиком Юлием Исаевичем Айхенвальдом, который называл себя критиком-импрессионистом и пользовался большим уважением в литературных кругах. Благодаря переводам Юлия Айхенвальда нам доступны все основные работы Артура Шопенгауэра.Как и другие книги серии «Великие идеи», книга будет просто незаменима в библиотеке студентов гуманитарных специальностей, а также для желающих познакомиться с ключевыми произведениями и идеями мировой философии и культуры. Издательство: "Эксмо"
ISBN: 978-5-699-78857-6 электронная книга Купить за 149 руб и скачать на Litres |
Другие книги автора:
| Книга | Описание | Год | Цена | Тип книги |
|---|---|---|---|---|
| Свобода воли и нравственность | Издание 1992 года. Сохранность хорошая. В настоящее издание входят произведения "Афоризмы житейской мудрости"… — Республика, (формат: 60x90/16, 448 стр.) Библиотека этической мысли Подробнее... | бумажная книга | ||
| Артур Шопенгауэр. Избранные произведения | В книгу выдающегося исследователя проблем оптимизма и пессимизма Артура Шопенгауэра вошли труды… — Феникс, (формат: 84x108/32, 544 стр.) Выдающиеся мыслители Подробнее... | бумажная книга | ||
| Артур Шопенгауэр. Афоризмы и максимы | Из книги афоризмов А. Шопенгауэра можно почерпнуть ироничную, а иногда и злую информацию о человеке, каков он… — Издательство Ленинградского университета, (формат: 84x108/32, 288 стр.) Подробнее... | бумажная книга | ||
| Мысли | Перед вами - "Мысли" Шопенгауэра. Работа менее известная, чем его крупномасштабные произведения - однако… — Астрель, Neoclassic, (формат: 70x90/32, 160 стр.) Philosophy Подробнее... | бумажная книга | ||
| Мысли | В издание вошла одна из наиболее интересных работ великого немецкого философа Артура Шопенгауэра "Новые… — Харвест, (формат: 70x90/32, 192 стр.) Подробнее... | бумажная книга | ||
| Афоризмы для усвоения житейской мудрости | Перед вами - одна из необычнейших работ в творчески наследии Шопенгауэра. Потому ли, что цельное, абсолют… — Астрель, Neoclassic, (формат: 70x90/32, 240 стр.) Philosophy Подробнее... | бумажная книга | ||
| Артур Шопенгауэр. Собрание сочинений в 6 томах. Том 3. Малые философские сочинения | В третий том Собрания сочинений А. Шопенгауэра вошли так называемые малые философские сочинения немецкого… — Республика, Дмитрий Сечин, (формат: 60x90/16, 528 стр.) Подробнее... | бумажная книга | ||
| Максимы. Идеи этики (аудиокнига MP3) | В настоящем издание включены Максимы и избранные главы главного труда Шопенгауэра "Мир как воля и… — Студия АРДИС, Антология мысли аудиокнига Подробнее... | аудиокнига | ||
| Мир как воля и представление (аудиокнига MP3) | Артур Шопенгауэр (1788 -1860) - немецкий философ. Главная работа Шопенгауэра - Мир как воля и представление(Die Welt als… — Студия АРДИС, Антология мысли аудиокнига Подробнее... | аудиокнига | ||
| Афоризмы житейской мудрости | Репринтное воспроизведение издания 1914 года. Настоящий труд представляет собой разработку некоторых… — Советский писатель. Москва, (формат: 84x108/32, 230 стр.) Подробнее... | бумажная книга | ||
| Афоризмы житейской мудрости | В издание вошла наиболее интересная работа великого немецкого философа Артура Шопенгауэра "Афоризмы и… — Харвест, (формат: 70x90/32, 256 стр.) Подробнее... | бумажная книга | ||
| Максимы. Идеи этики | В настоящем издание включены Максимы и избранные главы главного труда Шопенгауэра «Мир как воля и… — АРДИС, аудиокнига можно скачать Подробнее... | аудиокнига | ||
| Мир как воля и представление. Избранное | Артур Шопенгауэр (1788 -1860) – немецкий философ. Главная работа Шопенгауэра – Мир как воля и представление(Die Welt… — АРДИС, аудиокнига можно скачать Подробнее... | аудиокнига | ||
| Афоризмы житейской мудрости | Знаменитый трактат немецкого философа-иррационалиста Артура Шопенгауэра «Афоризмы житейской мудрости»… — АРДИС, аудиокнига можно скачать Подробнее... | аудиокнига | ||
| Краткий курс истории философии | Может ли субъективный взгляд на какой-либо предмет быть интересен широчайшему кругу на протяжении столетий… — Эксмо, Великие идеи электронная книга Подробнее... | электронная книга |
Артур Шопенгауэр
Артур Шопенгауэр
(1788—1860 гг.) философ
Абсолютная заповедь (категорический императив) есть противоречие. Ибо всякая заповедь условна. Безусловно же необходимое обязательно как закон. Моральный закон совершенно условный. Есть мир и воззрение на жизнь, которых он вовсе не касается и в которых не имеет никакого значения. Мир, в котором мы живем, как индивидуумы, есть собственно реальный, и всякое моральное отношение к нему равносильно отрицанию его и собственной нашей индивидуальности. Такое воззрение на жизнь следует закону основания, в противоположность другому воззрению — с помощью идей.
Болезнь есть целебное средство самой природы с целью устранить расстройство в организме; следовательно, лекарство приходит лишь на помощь целительной силе природы.
Большинство людей вместо того, чтобы стремиться к добру, жаждет счастья, блеска и долговечности; они подобны тем глупым актерам, которые желают всегда играть большие, блестящие и благородные роли, не понимая, что важно не то, что и сколько играть, а как играть.
Бытие мира, по моему учению, объясняется всемогуществом воли. Также и факты животного магнетизма и сродных с ним явлений свидетельствуют, что магические действия, которые прежде считались делом дьявола, совершаются силой воли. Благодаря тому, что эти действия имеют эмпирическую достоверность, мое учение не будет отныне казаться столь парадоксальным и станет более понятным. В самом деле, если воля человека может иногда сделать то, что считалось только во власти дьявола, то в ее власти совершить и то, что до сих пор приписывается только всемогуществу богов.
В математике ум исключительно занят собственными формами познавания — временем и пространством, следовательно, подобен кошке, играющей собственным хвостом.
В минуту смерти эгоизм претерпевает полное крушение. Отсюда страх смерти. Смерть поэтому есть некое поучение эгоизму, произносимое природой вещей.
В некоторых частях света водятся обезьяны, в Европе же водятся французы, — что почти одно и тоже.
Вместе с законом основания (в виде основания причинности) дана и материя; ибо, если хорошо вникнуть, то она тождественна с ним. Действительно, материя — не что иное, как причинность; бытие ее заключается в воздействии одной материи на другую (т. е. в действии на само себя во всех частях пространства). Что одна часть материи (именно органическая) есть непосредственный объект субъекта, это объясняется тем, что объект, т. е. мир, материя, существует только с субъектом и для субъекта. Но настоящая сущность материи заключается исключительно лишь в ее действительности (материя без действия, т. е. без силы, немыслима как внутреннее противоречие), — и все, на что она действует, есть опять-таки только материя, т. е. она сама. Сущность ее, таким образом, есть с одной стороны связь ее с самой собой, а с другой — отношение ее к субъекту.
В старости нет лучшего утешения, чем сознание того, что все силы в молодости отданы делу, которое не стареет.
В одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле.
Воля человеческая направлена к той же цели, как у животных, — к питанию и размножению. Но посмотрите, какой сложный и искусный аппарат дан человеку для достижения этой цели, — сколько ума, размышления и тонких отвлеченностей употребляет человек даже в делах обыденной жизни! Тем не менее и человеком, и животными преследуется и достигается одна и та же цель. Для большей ясности приведу два сравнения: вино, налитое в глиняный сосуд и в искусно сделанный кубок, остается одним и тем же; или два совершенно одинаковых клинка из одного и того же металла и в одной и той же мастерской сработанные могут иметь разные рукояти: один золотую, другой — из латуни.
Вопрос о реальности морали сводится к тому, есть ли действительно обоснованный принцип, противоположный принципу эгоизма? Так как эгоизм требует благополучия только для отдельной личности, то противоположный принцип должен был бы распространить это требование на всех.
Все естественные науки имеют тот неизбежный недостаток, что они рассматривают природу исключительно с объективной стороны, забывая о субъективной стороне ее. Между тем, все дело, вся суть в этой последней, и она по необходимости достается на долю философии.
Все интеллектуальное (творческие произведения, способности и заслуги) относится к моральному, как образ к действительности.
Все общие правила поведения потому недостаточны, что они основаны на ложном предположении о равенстве людей, — предположении, установленном в системе Гельвеция; между тем, коренное различие людей в умственном и нравственном отношении беспредельно.
Всякое ограничение осчастливливает. Чем уже наш кругозор, сфера действия и соприкосновения, тем мы счастливее; чем шире, тем чаще чувствуем мы мучения и тревогу. Ибо с расширением их умножаются и увеличиваются наши желания, заботы и опасения.
Всякое человеческое совершенство родственно какому-нибудь недостатку, в который оно может перейти; но точно так же и, наоборот, каждому недостатку соответствует известное совершенство. Поэтому заблуждение, в которое мы впадаем иногда относительно какого-либо человека, часто основывается на том, что мы в начале знакомства смешиваем его недостатки с родственными им совершенствами или же наоборот. Оттого нам тогда осторожный кажется трусом, бережливый — скупым, или же расточитель — щедрым, грубость — прямотою и откровенностью, наглость — благородною самоуверенностью и т. д.
Гениальный человек, живя и творя, жертвует своими личными интересами ради блага всего человечества. Поэтому он не обязан жертвовать собою в частности — для интересов отдельных лиц, а следовательно — вправе отказаться от некоторых требований, которые обязательны для других. Ведь он страдает, а между тем дает гораздо больше других.
Гений не может быть извергом, потому что злоба есть выражение неукротимого хотения, требующего всего интеллекта для удовлетворения нужд ее, следовательно, исключающего возможность чистого созерцания. Изверг может обладать большим умом, но он может употреблять его только на то, что имеет отношение к воле. Злой человек может поэтому быть великим завоевателем, государственным деятелем и т. п. У него, наконец, может быть даже талант. Это слово, как известно, в древности значило деньги, а теперь им обозначают такие способности, которыми приобретается одобрение толпы, а следовательно — и деньги.
Глупец гоняется за наслаждениями и находит разочарование; мудрец же только избегает горя.
Главная черта национального характера итальянцев — полное бесстыдство. Бесстыдный человек ведет себя или слишком дурно, и тогда он бывает дерзок и заносчив, или же слишком скромно, и тогда он бывает низок. Напротив, человек стыдливый бывает то слишком застенчив, то слишком горд. Итальянец же ни застенчив, ни горд, но всегда или труслив или заносчив.
Глупые люди большей частью бывают злы по той же причине, почему бывают злы уроды и вообще безобразные люди. С другой стороны, гениальность и святость тоже имеют между собой нечто общее. Как бы ни был прост святой человек, все-таки в нем заметны некоторые черты гениальности, и, наоборот, как бы ни был испорчен характер гениального человека, все-таки он отличается возвышенным настроением, близким к святости.
Гениальный человек не есть только моральное существо, каким бывают обыкновенные люди; напротив, он носитель интеллекта многих веков и целого мира. Он поэтому живет больше ради других, чем ради себя.
Гордость есть внутреннее убеждение человека в своей высокой ценности, тогда как тщеславие есть желание вызвать это убеждение в других, с тайной надеждой усвоить его впоследствии самому.
Действие по инстинкту отличается от всех других действий тем, что понятие о цели вытекает из него как следствие, а другим действиям это понятие предшествует. Инстинкт, следовательно, есть a priori данное правило какого-либо действия, цель которого, поэтому, может быть еще неизвестной, так как для достижения этой цели нет надобности в понятии о ней. Напротив, разумное или благоразумное действие совершается по правилу, составленному согласно понятию о цели, и потому оно может оказаться ошибочным, тогда как инстинкт никогда не ошибается.
Делаемся ли мы высокомерными или, напротив, смиренными при виде убожества других? На одного оно действует так, на другого иначе — и в этом сказывается различие характеров. Для того, чтобы быть художником, а также философом, необходимы два качества: 1) гениальность, т. е. способность познания вне закона основания, или способность познания идей, и 2) способность путем изучения и упражнения воспроизводить идеи в каком-нибудь материале, каковым для философа служат понятия. Первым качеством, и притом так, как это необходимо для философа, Спиноза обладал в высшей степени; второго же качества у него не было, — не было, так сказать, философской техники, не было умения воспроизводить in abstracto сущность мира, которую познал он интуитивно. Он был опутан картезианскими и схоластическими понятиями, от которых никогда не мог освободиться. До меня философы заняты были учением о свободе воли; я же учу о всемогуществе воли. Дружба основывается на взаимном благе, на общности интересов; но как только интересы столкнулись — дружба расторгается: ищи ее в облаках. Думаете ли вы, что философия не будет, подобно истинному произведению искусства, несравненным мерилом, с помощью которого всякий может измерить собственную высоту? Или, может быть, вы допускаете, что она будет простой задачей на вычисление, которая по силам даже самой ограниченной и тупоумной голове? Единственный свидетель сокровеннейших побуждений и мыслей человека есть сознание; но в конце концов мы должны лишиться его, — и мы это знаем. Тем не менее, может быть, именно это обстоятельство более всего и заставляет нас верить, что есть еще другой свидетель наших сокровенных мыслей и побуждений. Ежели не желаете нажить себе врагов, то старайтесь не выказывать над людьми своего превосходства. Если б возможно было прозревать будущее так, как мы знаем прошедшее, тогда день смерти казался бы нам столь же близким, как прошлое, например, детство. Если ближайшая и непосредственная цель нашей жизни не есть страдание, то наше существование представляет самое бестолковое и нецелесообразное явление. Ибо нелепо допустить, чтобы бесконечное, истекающее из существенных нужд жизни страдание, которым переполнен мир, было бесцельно и чисто случайно. Хотя каждое отдельное несчастие и представляется исключением, но несчастие вообще — есть правило. Если бы воля обнаруживалась только в одном каком-либо деянии, то последнее было бы свободным. Но так как она обнаруживается во всем ходе жизни, т. е. в целом ряде деяний, то каждое отдельное, как часть целого, предопределено и не может быть иным, чем оно есть. Напротив, весь ряд в совокупности, будучи обнаружением индивидуализированной воли, свободен. Есть два способа познавать жизнь: один — по закону основания, по разуму, другой — через познание идей. Первый способ идет от следствия к причине и наоборот — в бесконечность. Следуя этому способу, люди живут, надеются, чего-то ожидают, изучают, сочиняют науки, выводы которых совершенно относительны, т. е. состоят из цепи причин и следствий. И этим же путем люди надеются даже создать философию! Следуя закону основания (который в своих четырех видах, как домовой, вечно дразнит и морочит их), они мечтают найти в знании удовлетворение и счастье в жизни, продолжая бодро идти вперед. Они не замечают при этом, что это все равно, что гоняться за горизонтом с целью поймать облака или ощупывать и поворачивать шар со всех сторон с целью достать центр его. По истине, они напоминают мне белку в колесе! Этим путем можно сделаться, в теоретическом отношении, умнее, опытнее, а в практическом отношении, при благоприятных обстоятельствах, достигнуть счастья; другими словами — при этом способе познавания за каждым желанием следует удовлетворение, которое в свою очередь вызывает новое желание — и так до бесконечности. Если бы природа свой последний шаг творения — от обезьяны к человеку — сделала иначе, например, от слона или собаки, то род человеческий наверно был бы иным, чем теперь; он был бы тогда разумным слоном или разумной собакой, а не разумной обезьяной. Природа сделала этот шаг от обезьяны потому, что он был кратчайший; но если бы в первоначальном развитии природы произошло небольшое изменение, тогда и кратчайший шаг к человеку был бы ею сделан другой. Если подозреваешь кого-либо во лжи — притворись, что веришь ему, тогда он лжет грубее и попадается. Если же в его словах проскользнула истина, которую он хотел бы скрыть, — притворись неверящим; он выскажет и остальную часть истины. Есть одна только врожденная ошибка — это убеждение, будто мы рождены для счастья. Есть особого рода мужество, которое происходит из того же источника, как и добросердечие, именно — из способности познавать себя в других почти также отчетливо, как в самом себе. Каким образом происходит отсюда добросердечие — я уже указывал раньше. Мужество же вытекает отсюда оттого, что человек, одаренный способностью познавать себя в других, мало привязан к своему личному бытию, живет большей частью жизнью общей и потому мало заботится о собственном благополучии. Конечно, это не единственный источник мужества, ибо оно есть следствие многих причин; но этот род мужества самый благородный, так как он свидетельствует о великой кротости характера. На женщин такие характеры влияют неотразимо. Жениться — это значит наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности. Здоровье до того перевешивает все остальные блага жизни, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля. Из личных свойств непосредственнее всего способствует нашему счастью веселый нрав. Индивидуум ничего не мог бы узнать о сущности мира, данного ему лишь как представление, если бы ему не было свойственно познавание, с помощью которого он узнает, что вселенная, бесконечно малую часть коей он сам составляет, одинакова по качеству с этой малой частью, близко известной ему как его внутренний мир. Таким образом, его собственное я дает ему ключ к разгадке мира. Иной зоолог бывает в сущности не чем иным, как регистратором обезьян. Институт пажей я объясняю тем, что владетельные князья охотно держали при своих дворах сыновей своих вассалов в качестве заложников. Интеллект можно рассматривать как преграду или тормоз, препятствующий взаимному сообщению разъединенных индивидуумов, закрывающий будущее или отсутствующее от сознания. Ибо знание всего этого было бы нам так же бесполезно и мучительно, как растению были бы мучительны чувствительность и восприимчивость при отсутствии раздражимости и двигательности. Интеллектуальность, или представляемость — слишком слабый, вторичный, поверхностный феномен, чтобы на нем могла покоиться сущность всего остального; мир хотя и представляется в интеллекте, но он из него не вытекает, как учил Фихте. Истинная дружба — одна из тех вещей, о которых, как о гигантских морских змеях, неизвестно, являются ли они вымышленными или где-то существуют. Истинный характер северных американцев есть пошлость. Она обнаруживается у них во всех формах, в области нравственной, интеллектуальной, эстетической и не только в частной, но и в общественной жизни. Пошлость никогда не оставляет янки, где бы он ни был. Он может сказать о ней то же, что сказал Цицерон о науке: nobiscum peregrinator etc. Благодаря этой особенности, американец составляет крайнюю противоположность англичанина, который стремится проявить благородство во всех отношениях, и оттого янки в его глазах представляется то смешным, то низким. Американцы — настоящие плебеи. Причина этому отчасти республиканское устройство, отчасти то, что население Северной Америки образовалось из колонии ссыльных, эмигрантов и всякого сброда, — отчасти, наконец, тому виной — климат. Истинный характер человека сказывается именно в мелочах, когда он перестает следить за собою. Источником лжи всегда бывает желание распространить господство своей воли или отрицание чужой воли ради утверждения собственной; следовательно, ложь, как таковая, вытекает из несправедливости, недоброжелательства и злобы. Этим объясняется, почему правдивость, искренность, откровенность, прямота признаются непосредственно и ценятся как благороднейшие качества, так как предполагается, что человек, обнаруживающий их, не сделает несправедливости и жестокости и именно поэтому не нуждается в притворстве. Кто откровенен, тот не замышляет ничего худого. К какому выводу в конце концов пришли Вольтер, Юм и Кант? — К тому, что мир есть госпиталь для неизлечимых. К преимуществам полигамии относится, между прочим, и то, что она исключает необходимые при моногамии столкновения с родителями жены, страх перед чем удерживает многих от брака. Но, с другой стороны, иметь дело с 10 тещами вместо одной — тоже не особенно приятная перспектива. Каждого писателя следует толковать так, как он сам того пожелал бы. Такого отношения требует, с одной стороны, справедливость, с другой — польза самого изучения. Каждое общество прежде всего требует взаимного приспособления и принижения, а потому, чем оно больше, тем пошлее. Каждый человек может быть вполне самим собою только пока он одинок. Стало быть, кто не любит одиночества — не любит также и свободы, ибо человек бывает свободен лишь тогда, когда он один. Принуждение есть нераздельный спутник каждого общества; каждое общество требует жертв, которые оказываются тем тяжелее, чем значительнее собственная личность. Каждому из нас доступно следующее утешение: смерть так же естественна, как и жизнь, а там, что будет, — это мы увидим. Как животные лучше исполняют некоторые службы, чем люди, напр. отыскивание дороги или утерянной вещи и т. п., так и обыкновенный человек бывает способнее и полезнее в обыденных случаях жизни, чем величайший гений. И далее, как животные никогда собственно не делают глупостей, так и средний человек гораздо меньше делает их, нежели гений. Как лекарство не достигает своей цели, если доза слишком велика, так и порицание и критика — когда они переходят меру справедливости. Как тяжесть собственного тела носишь, не замечая ее веса, и чувствуешь каждую постороннюю ль, как точно не замечаешь и собственных пороков и недостатков, а видишь только чужие. Для этого каждый человек имеет в другом зеркало, в котором он может ясно разглядеть свои собственные пороки, недостатки и всякого рода дурные и противные стороны. Однако он большею частью поступает при этом как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку. Карточная игра — явное обнаружение умственного банкротства. Не будучи в состоянии обмениваться мыслями, люди перебрасываются картами. Когда вы находитесь во власти эгоистического чувства — будь то радость, торжество, сладострастие, надежда или лютая скорбь, досада, гнев, страх, подозрительность, ревность, — то знайте, что вы очутились в когтях дьявола. Как очутились вы — это безразлично. Вырваться из них необходимо, но как — это опять-таки безразлично. Когда заботы и страдания беспокоят нас, тогда вдохновение невозможно. Только с прекращением забот и желаний наступает освобождение; тогда гений сбрасывает с себя вещественные оковы и превращается в субъект чистого созерцания. Поэтому тот, кого посещает вдохновение, пусть избегает страданий, забот и вожделений, а те желания, которых нельзя подавить, пусть удовлетворяет вполне. Только при таком условии гений может употребить свое редкое бытие на радость себе и для общего блага. Когда я слушаю музыку, мне часто представляется, что жизнь всех людей и моя собственная суть сновидения некоего вечного духа и что смерть есть пробуждение. Кому люди и вещи не кажутся иногда фантомами или призраками, тот неспособен к философии; ибо это происходит вследствие контраста отдельной вещи с идеей ее, которой эта вещь есть явление. А идея доступна лишь высшему сознанию. Конечная цель всякого знания заключается в том, что интеллект должен воспринимать все проявления воли не только путем наглядного созерцания (ибо так они воспринимаются сами собой), но и с помощью абстрактного познания, т. е. чтобы все, что есть в воле, было и в понятии. К этому стремится всякая рассудочная деятельность, а также и наука. Королей и слуг называют лишь по имени, а не по фамилии. Это две крайние ступени общественной лестницы. Красота — это открытое рекомендательное письмо, заранее завоевывающее сердце. Кто в силу таинственной власти и необходимости, орудием которой служат все вещи, допускает, что все события жизни, хотя и совершаются по внешним, независящим от нас причинам, все же могут быть рассматриваемы как осуществленные лишь ради нас и по отношению к нам (подобно собственным нашим сновидениям), — тому уже нетрудно отнести это и к тому, что, не касаясь нас на деле, совершается вне нас, т. е. к приметам. Кто много рассуждает, тому трудно, конечно, оставить рассуждения и выйти из быстрого потока понятий к тихому источнику созерцания. Но это необходимо; ибо свет понятий, как свет луны, не самобытен, а заимствован от другого. Лучше обнаруживать свой ум в молчании, нежели в разговорах. Магия потому считалась сродной злому началу и враждебной идее святости и добра, что будучи, подобно добру и любви, основана на метафизическом единстве воли, она, вместо того чтобы познать себя в других, воспользовалась этим единством для распространения влияния индивидуальной воли далеко за естественные пределы ее. Между гением и безумным то сходство, что оба живут совершенно в другом мире, чем все остальные люди. Мир не сотворен, но был искони, ибо время обусловлено познающими существами, следовательно — миром же, а мир обусловлен временем. Мир невозможен без времени, но и время невозможно без мира. Оба, таким образом, нераздельны, и потому как не мыслимо время, в котором не было бы мира, так немыслим и мир, который не был бы во времени. Мудрец в продолжение всей жизни познает то, что другие познают лишь при смерти, т. е. он знает, что вся жизнь есть смерть. Media vita sumus in morte (в середине жизни мы уже близки к смерти). Глупец подобен сонливому, грезящему каторжнику, мудрец, напротив, подобен каторжнику, бодрствующему, видящему свои оковы и слышащему лязг их. Воспользуется ли он бодрствованием для совершения побега? Мучительности нашего существования немало способствует и то обстоятельство, что нас постоянно гнетет время, не дает нам перевести дух и стоит за каждым, как истязатель с бичом. Оно только того оставляет в покое, кого передало скуке. Мы жили и снова будем жить. Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар. Настоящее достоинство человека гениального — то, что возвышает его над другими и делает его почтенным, — заключается в преобладании интеллекта — этой светлой, чистой стороны человеческого существа. Люди же обыкновенные обладают лишь греховной волей с такой примесью интеллекта, какая необходима только для руководства в жизни, иногда больше, а чаще — меньше. Что пользы в этом? Науку может всякий изучить — один с большим, другой с меньшим трудом. Но от искусства получает каждый лишь столько, сколько он сам в состоянии дать. Что дадут, например, оперы Моцарта человеку, не понимающему музыки? Что видит большинство в мадонне Рафаэля? И многие ли ценят, не с чужого голоса, Гётевского «Фауста»? — Искусство не имеет дела, подобно науке, только с разумом; оно занимается глубочайшей сущностью человека, и потому в искусстве каждый понимает лишь столько, сколько в нем самом есть что-нибудь ценное. То же самое относится к моей философии, которая есть философия как искусство. Каждый поймет в ней как раз столько, сколько сам того стоит. Вообще она будет по плечу только немногим и будет философией paucorum hominum (для немногих). Мне кажется, что из неудачи, испытанной в течение 3000 лет философией как наукой, т. е. построенной по закону основания, уже исторически следует, что это ненадлежащий путь ее. Кто ничего больше не умеет, как отыскивать связь представлений, т. е. соединять основания со следствиями, тот может быть великим ученым, но так же мало философом, как живописцем, поэтом и музыкантом. Ибо художник и философ познают вещи в себе, платонические идеи; ученый же познает только явление, т. е собственно закон основания, потому что явление есть не что иное, как сам закон основания. Так что вполне оправдывается выражение Платона: толпа не способна к философии. Находить противоречия в мире значит не владеть истинным критицизмом и принимать два за одно. Начало теологии есть страх (Primus in orbe Deos fecit timor. Petron. Fragm. 22, р. 219). Начало же философии — не что иное, как чистое и бескорыстное мышление. Если бы люди были счастливы, тогда бы не было и надобности в теологии. Напротив, философия и тогда была бы потребностью гениальных умов, если бы в мире вовсе не было страданий и смерти. Отсюда не следует, однако, что чистое мышление есть необходимое свойство интеллекта вообще; напротив, это нечто такое, что встречается только в виде monstrum per excessum, т. е. у гения. Не говори своему другу того, что не должен знать твой враг. Не зависит ли гениальность от совершенства живого воспоминания? Ибо благодаря лишь воспоминанию, связывающему отдельные события жизни в стройное целое, возможно более широкое и глубокое разумение жизни, чем то, которым обладают обыкновенные люди. Не оспаривайте ничьих мнений; сообразите только, что если бы вам захотелось опровергнуть все нелепости, в которые люди верят, то вы могли бы достигнуть Мафусаилова возраста и все-таки не покончили бы с ними. Не теряет ли человечество в качественном отношения по мере того, как оно возрастает количественно? Иллюстрацией к этому предположению может служить тот факт (см. «Историю моровых язв» Шнурера), что в XIV ст. после чумы женщины стали чрезвычайно плодовиты, так что случаи рождения близнецов были обычным явлением, но зато у всех родившихся замечалось впоследствии отсутствие двух зубов. Далее, если сравнить древних греков и римлян с современными нам народами, если сравнить эпоху Вед с убожеством современной эпохи, а также примем во внимание, что, несмотря на количественное увеличение человечества, число великих умов сравнительно не увеличилось, — то вышеприведенная гипотеза не будет казаться неосновательной. Невинность в сущности граничит с глупостью, потому что цель жизни (употребляю это Выражение только фигурально вместо сущности жизни или мира) состоит в том, чтобы познать собственную злую волю, чтобы она стала для нас объектом и чтобы мы, вследствие этого, стали лучшими в глубине сознания. Наше тело есть воля, ставшая объектом (1-го класса), и деяния, которые мы ради нее совершаем, показывают нам зло этой воли. В состоянии же невинности, в котором зло не имеет места по отсутствию искушений, человек есть лишь жизненный аппарат, а то, для чего этот аппарат предназначен, еще не наступило. Такая пустая форма жизни, такая пустая арена, сама по себе, как и вся так называемая реальность (мир) — ничтожна, и так как она получает значение лишь через поступки, заблуждения, познания, так сказать — через конвульсии воли, — то по характеру своему она представляется трезвой, глупой. Вот почему золотой век невинности, а также всякая утопия есть нелепость и глупость. Первый преступник, первый убийца — Каин, который узнал грех и через него, путем раскаяния, познал добро, а следовательно — и значение жизни, — есть лицо трагическое, во всяком случае более значительное и даже более почтенное, чем невинный простофиля. Немцев упрекают в том, что они всегда подражали во всем французам и англичанам; но забывают, что это самое умное, что они, как нация, могли сделать, потому что собственными силами они бы не произвели ничего дельного и хорошего. Несмотря на огромное различие между людьми выдающимися и обыкновенными, все-таки оно было слишком недостаточно для образования двух разновидностей человека. Это обстоятельство, на иной взгляд, может показаться странным и даже обидным. Нет лучшего средства для освежения ума, как чтение древних классиков; стоит взять какого-нибудь из них в руки, хотя на полчаса, — сейчас же чувствуешь себя освеженным, облегченным и очищенным, поднятым и укрепленным, — как будто бы освежился купаньем в чистом источнике. Нет лучшего утешения в старости, чем сознание того, что удалось всю силу молодости воплотить в творения, которые не стареют. Ничто так не уясняет непреложное единство основной сущности нашего я и сущности внешнего мира, как сновидение. Ибо и в сновидении предметы отличны от нас самих, отличаются совершенной объективностью и своей загадочной особенностью, чуждой собственным нашим свойствам, вызывают в нас удивление, смущение, беспокойство и т. п. Тем не менее все это — мы сами. Такова именно также и воля, носящая в себе весь внешний мир, оживляющая его и заключенная внутри нас, где мы сознаем непосредственно присутствие ее. Всеми этими чудесами, однако, мы обязаны интеллекту, этой фантастической и чудесной мастерской, этому несравненному волшебнику, который разлагает собственное существо свое на познающее и познаваемое. Образование относится к естественным преимуществам интеллекта, как планеты и спутники к солнцу. Ибо обыкновенный, образованный человек говорит не то, что сам думает, а что другие думали, и делает не то, что мог бы сам сделать, а то, чему научился от других. Объективно — честь есть мнение других о нашей ценности, а субъективно — наша боязнь перед этим мнением. Обыватель — это человек, постоянно и с большой серьезностью занятый реальностью, которая в самом деле нереальна. Обыкновенные люди всецело преданы бытию, гений же пребывает преимущественно в состоянии познавательности. Отсюда проистекает двоякого рода различие между гением и обыкновенным человеком. Во-первых, быть можно только чем-нибудь одним, познавать же можно бесчисленное множество вещей, отождествляясь с ними в известной степени благодаря соучастию в объективном бытии. Во-вторых, видеть, знать — приятно, быть же — ужасно, ибо жить, чтобы быть, мучительно. — Из первого различия следует, что жизнь обыкновенных людей, в сущности, скучна в высшей степени. Мы видим, например, что богатые люди ведут такую же тяжелую, неустанную борьбу со скукой, какую бедняки ведут с нуждой. Вторым же различием объясняется, почему жизнь обыкновенных людей носит на себе печать тупой, мрачной, однообразной серьезности, между тем как на челе гения заметна какая-то особенная ясность, которая, несмотря на то, что страдания его сильнее страданий обыкновенных людей, всегда просвечивает сквозь страдания подобно солнцу, сияющему из-за грозовой тучи. Это особенно бросается в глаза, когда наблюдаем человека гениального и обыкновенного во время постигшего их несчастья. Тогда оказывается, что между ними такое же различие, как между человеком, которому одному свойствен смех, и животными, коим смех не свойствен. Одиночество есть жребий всех выдающихся умов. Одним из существенных препятствий для преуспеяния рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит. Оптимизм представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. По образу жизни, стремлениям и нравам насекомых и низших животных можно рассматривать как первые шаги природы; наши собственные свойства, качества и стремления находятся у них в зачаточном состоянии. По отмирании воли смерть тела уже не может быть тягостной. В этом мы должны видеть проявление вечного правосудия. То, чего больше всего страшится злой человек, это ему известно, именно смерти. Она, конечно, известна и доброму человеку, но ему она не страшна. Так как вся злоба заключается в неукротимом хотении жить, то каждому человеку, по мере его злобы или добросердечия, смерть или тяжка или легка и желанна. Прекращение индивидуальной жизни есть зло или благо, смотря по тому, добр ли человек или зол. Под вещью в себе, или внутренней сущностью мира, я подразумеваю то, что ближе всего нам знакомо, — волю. Хотя выражение это субъективно именно по отношению к субъекту познания, но так как познание сообщаемо другим, то отношение это существенно. Таким образом, несравненно лучше называть сущность мира волей, чем Брамой, мировой душой или еще как-нибудь иначе. Подобно тому как даже прекраснейшее тело не свободно от грязи и затхлых испарений, так даже и благороднейший характер не свободен от дурных качеств, и иногда величайший гений не чужд ограниченности. Подобно тому как утопающий падает на дно и снова поднимается вверх, так и лучшие люди приводятся грехом к покаянию. Такова, например, Гретхен в «Фаусте». Грех в данном случае действует подобно страшному сну, вследствие чего мы просыпаемся. Понятность явления относится к области представления и обуславливается связью одного представления с другим. Непонятность же начинается всякий раз, когда явление соприкасается с областью воли, т. е. когда воля непосредственно входит в представление. Например, прикосновение рукой к собственному телу, несмотря на несложность этого явления, в сущности своей вовсе непонятно. Непонятны вообще все явления органической жизни, растительности, кристаллизации и силы природы, потому что во всех этих случаях воля проявляется непосредственно. Философия, собственно говоря, есть стремление познавать в представлении то, что не принадлежит представлению и что тем не менее в нас самих сокрыто, потому что иначе мы были бы только представлением. Поскольку философия не есть познание по закону основания, а есть познание идей, она должна быть отнесена к искусству, поскольку же она излагает идею абстрактно, а не интуитивно, — она может считаться знанием, наукой. Но, строго говоря, философия есть среднее между наукой и искусством или нечто соединяющее их. Принцип чести имеет связь с человеческой свободой, — он есть как бы злоупотребление этой свободы. Вместо того, чтобы пользоваться ей для осуществления нравственного закона, человек употребляет свою способность добровольно переносить физические страдания, пересиливать впечатления действительности — для утверждения во что бы то ни стало капризов своего эгоизма. Так как при этом обнаруживается разница между действиями человека и животных, которые стремятся лишь к телесному благосостоянию, то отсюда вытекает смешение и даже отождествление принципа чести с добродетелью. Такое отождествление очевидно ошибочно. Ибо принцип чести хотя и есть нечто отличающее человека от животных, но сам по себе он не заключает в себе ничего такого, что могло бы поставить человека выше животных. Как цель, этот принцип, как и все, что проистекает из эгоизма, есть обман и иллюзия; как средство же для достижения посторонней цели, он может быть выгодным, но эта польза опять-таки имеет лишь призрачное значение. Но что человека делает бесконечно страшнее животного, так это — возможность злоупотреблять свободой как орудием для преодоления чувственного мира, ибо животное делает лишь то, что требуется его инстинктом в данное время, а человек действует по мотивам, которые могут привести к уничтожению мира. Природа аристократичнее человека. Различия званий и состояний в европейских обществах, а также кастовые различия в Индии ничтожны в сравнении с различиями в умственных и нравственных качествах людей, полагаемыми самой природой. Подобно аристократии общественной, и в аристократии природной приходится десять тысяч плебеев на одного дворянина и миллионы на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaile. Поэтому патриции природы, так сказать — дворянство природы, как и дворянство государственное, не должны сливаться со сбродом, а напротив, чем выше способности и дарования, тем более они должны быть отличены от остальных. Все различия общественные можно даже рассматривать как пародию на естественную аристократию. Ибо внешние знаки почтения и благоговения, с одной стороны, и сознание превосходства, с другой, — бывают искренни и правдивы лишь в аристократии природной. Можно поэтому сказать, что общественная аристократия относится к природной, как мишура к настоящему золоту, или как театральный король к действительному. Хорошей темой для картины была бы идея контраста между аристократией природы и аристократией общественной. С этой целью живописец должен был бы изобразить, с одной стороны, человека со всеми атрибутами княжеского звания, но с лицом неизменным и пошлым, а с другой — человека, одетого в лохмотья, но с лицом, выражающим великую силу ума и чувства. Впрочем, различия званий и состояний охотно признаются всеми, естественные же различия признаются очень редко. Всякий готов считать другого знатнее и богаче себя и соответственно этому выражать свое почтение к нему; но никто не желает признавать огромное различие между людьми, полагаемое самой природой, и всякий считает себя не глупее и не хуже других. Оттого-то избранники природы не по плечу большинству и не терпимы в обществе. Радикального улучшения человеческого рода и вообще состояния человеческого общества можно было бы достигнуть в том случае, если бы условная табель о рангах совпадала с теми отличиями, которые установлены самой природой так, чтобы парии природы исполняли все низкие работы, судра — все механические производства, ваисии — занимались бы промышленностью и торговлей, кшатрии — были бы правителями, полководцами, царями, а брамины занимались бы искусствами и наукой. Теперь же условная табель о рангах редко совпадает с природными отличиями и часто даже находится в вопиющем противоречии с ними. Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они хотят выразить, — все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по этому недостатку. Проклятие гения состоит в том, что в то время, как он другим кажется великим, они кажутся ему ничтожными и жалкими. И это представление гений вынужден подавлять в себе в продолжение всей жизни, равно как и обыкновенные люди хранят про себя свое представление о нем. В то же время гений, не находя равных себе, живет как бы в пустыне или на необитаемом острове, населенном лишь обезьянами и попугаями. При этом ему всегда грозит иллюзия — принять обезьяну за человека. — В то время как слабости великого человека вызывают у толпы чувство злорадства, он, напротив, скорбит о том, что эти слабости роднят его с толпой. Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим существованием. Проповедовать мораль легко, обосновать ее трудно. Пространство, в противоположность телу, которое наполняет его, очевидно, бестелесно, следовательно — духовно, нечто существующее только в духе, т. е. в интеллекте. Радость, доставляемая постижением общего и существенного начала мира с какой-либо стороны его, и именно непосредственным, наглядным, правильным, отчетливым постижением, — так велика, что тот, кто испытывает ее, забывает все другие цели личной жизни, все дела свои, чтобы иметь возможность выразить результат познания в абстрактных понятиях, или оставить по крайней мере сухой, бесцветный, подобный мумии, снимок этого результата прежде всего для самого себя, а затем и для других, если эти другие сумеют оценить его. Разложение внутреннего Я, считавшегося доселе неразложимым, — на волю и познавание было столь же неожиданно, как разложение воды на водород и кислород; это поворотный пункт моей философии и вместе с тем начало строгого различения наглядного от абстрактного познания. Разница в степени духовных сил, образующая глубокую пропасть между гением и обыкновенным смертным, зависит не от чего другого, как от большего или меньшего развития и совершенства мозговой системы; но эта разница так велика потому, что весь этот реальный мир, в котором мы живем, имеет бытие лишь по отношению к системе мозга, и потому какова эта последняя, таков и самый мир. Разница между догматизмом и критицизмом заключается в том, что второй пытается разбудить нас, а первый еще больше усыпляет. Многие весьма ученые люди являются противниками философии единственно потому, что замечают только упомянутое свойство догматизма, а критицизм отвергают из-за трудности его. Разум по природе своей отличается женственностью: он никогда не творит, а всегда лишь воспринимает; деятельность его направлена к полезным целям — то в области гражданской жизни, то в сфере науки и философии и даже поэзии. Гуманность поэтому относится собственно к сфере разума. Но в этой сфере не может возникнуть ничего гениального, ибо гений есть сила объективного созерцания, не свойственного вовсе большинству людей. Оно является у них только случайно, и даже обыкновенный человек способен, например, написать сносные стихи. Но, явившись, оно скоро исчезает, ибо обыкновенный человек ищет во всем для себя опору в отвлеченном понятии, как уставший ищет стула, чтобы сесть. Это объясняется тем, что мир интересует большинство людей только как объект хотения, для удовлетворения которого достаточно одних понятий. Вот почему толпу так мало интересуют произведения искусства и красота природы. С точки зрения молодости жизнь есть бесконечно долгое будущее; с точки зрения старости — очень короткое прошлое. Самое действительное утешение в каждом несчастии и во всяком страдании заключается в созерцании людей, которые еще несчастнее, чем мы, — а это доступно всякому. Самоубийца именно потому и перестает жить, что не может перестать хотеть. Символ есть центр, из которого расходятся бесчисленные радиусы, — образ, в котором каждый, со своей точки зрения, усматривает нечто другое, но в то же время все уверены, что видят одно и то же. Скажите, когда возникло пространство и его мимолетная невеста — время, когда родилось их дитя — материя, вместе с которыми наступили и страдания мира? Ибо вместе с пространством началось страдание, вместе с временем — смерть. Сколько бы раз ни погибала, вследствие космических переворотов, земная поверхность со всеми живыми существами и сколько бы ни появилось новых, — все это будет не что иное, как лишь перемена декорации на всемирной сцене. Смерть Сократа и распятие Христа принадлежат к характернейшим признакам человечества. Со смертью каждого человека исчезает и некий мир, который он носил в голове своей. Чем интеллигентнее была голова, тем отчетливее, яснее, значительнее был и мир, и тем ужаснее исчезновение его. Со смертью животного исчезает только убогая рапсодия или эскиз какого-то мира. Собираясь в житейский путь, полезно захватить с собой огромный запас осторожности и снисходительности; первая предохранит от вреда и потерь, вторая — от споров и ссор. Сообразовать философию с видами властей и делать ее орудием для добывания денег и должностей, по моему, все равно, что причащаться с целью утолить голод и жажду. Сродство гениальности и добродетели основано на следующем.
Всякий порок есть сильное хотение, доходящее до того, что угождение собственной плоти становится отрицанием чужой. Воле служит только то познание, которое руководствуется законом основания. Гениальность же есть тот род познания, который не следует закону основания, именно — познание идей. Человек, преданный этому роду познания, уже не действует во имя воли. Даже каждый из нас, когда предается чисто объективному наблюдению мира (а это и есть познание идей), забывает собственную волю, объекты ее и всю свою личность, не заботится больше о своих личных делах я становится чистым, безвольным субъектом познания. Преобладание такого состояния над интересами воли свидетельствует, что воля — не главная сторона такого человека, а более слабая в сравнении с познавательной стороной. Напротив, сильное вожделение — источник порочности — исключает возможность чистого, бескорыстного, свободного от воли наблюдения мира (что именно и составляет характер гения), так как познание бывает в этом случае рабом воли. Сострадание к животным так тесно связано с добротою характера, что можно с уверенностью утверждать, что не может быть добрым тот, кто жесток с животными. Сущность гения измеряется излишком познавательных сил над той мерой их, которая необходима для потребностей воли. Но это определение только относительное. Есть люди, у которых познавательные стремления сильнее воли, но они вовсе не гениальны; познавательных сил у них больше, чем у людей обыкновенных, но воля у них слишком слаба, т. е. у них нет сильных желаний. Познание само по себе больше занимает их, чем цель его; они обладают умом, талантом, веселым и довольным характером, но не гениальностью. Ставить цель своим желаниям, держать в поводу свои страсти, укрощать свой гнев, постоянно памятуя, что для отдельного человека достижима только бесконечно малая частица всего желательного, а множество зол и бедствий должны постигнуть каждого, — вот правило, без соблюдения которого ни богатство, ни власть не помешают нам чувствовать себя злополучными и жалкими. Стремление к волшебству имеет свое основание в сознании, что мы, а также весь мир, с его временным бытием, имеем еще вневременное бытие, от которого проложен одинаково короткий путь к каждой точке пространства и времени, а следовательно, и к любому материальному предмету. Но вследствие суеверного смешения понятий мы не замечаем, что ведь всякое событие происходит во времени, а следовательно, исключает возможность волшебства, и что хотя сама воля имеет магические свойства (на что я часто указывал), но явления воли не имеют их. Таким образом, указанный путь от нашей вневременной сущности к любой точке пространства и времени доступен лишь воле, но не явлениям ее — индивидуумам; другими словами, он находится по ту сторону жизни. Тем не менее, я думаю, что этот путь может быть найден в состоянии магнетического усыпления и что понятию о волшебстве соответствуют явления ясновидения. Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремится его использовать. Так как внутренняя сторона человека неизменна, а следовательно, и моральный характер его в течение всей жизни остается неизменным, и каждый из нас должен играть принятую роль без малейшего изменения характера ее, то отсюда следует, что ни жизненный опыт, ни философия, ни религия не могут сделать нас лучшими. Но в таком случае является вопрос: для чего жить? для чего разыгрывать этот фарс, в котором все существенное не подлежит изменению? — Для того, — отвечу вам, — чтобы человек познал себя, узнал, чем он хочет быть, чем хотел быть и что он есть. Познание это должно быть дано ему извне. Жизнь для человека, т. е. для воли, есть как раз то же самое, что для какого-нибудь вещества — химические реагенты: только ими обнаруживаются свойства данного вещества, и поскольку они обнаруживаются, постольку и оно само существует. Жизнь есть проявление умопостигаемого характера; характер изменяется не в жизни, а вне ее, вне времени, вследствие приобретаемого жизнью самопознания. Жизнь есть как бы зеркало, в которое мы смотрим для того, чтобы узнать себя, — то, что в нем отражается. Жизнь подобна также корректурному листу, в котором исправляются сделанные во время набора опечатки. Каким образом опечатки исправляются, крупным ли или мелким шрифтом они набраны, — это не существенно. Отсюда очевидна вся незначительность внешних явлений жизни, истории. И как безразлично то — набрана опечатка крупным или мелким шрифтом, гак же безразлично и то, выражается ли злое сердце в жажде всемирных завоеваний, или в мелком плутовстве и эгоизме. Всемирного завоевателя видят и знают все, а мелкий эгоист, может быть, виден только самому себе. Важно лишь то, чтобы каждый знал самого себя. Так как характер врожден нам от природы, — поступки — суть лишь проявления его, — а поводы к великим преступлениям встречаются очень редко, к тому же нас удерживают от них страх и угроза; так как, далее, собственное настроение для нас самих обнаруживается в желаниях, мыслях и аффектах, оставаясь незаметным для посторонних, — то можно допустить, что бывают люди с врожденной злой совестью, которые, однако, не совершают преступлений. Так как воля не подчинена времени, то угрызения совести не проходят со временем, как проходят другие страдания. Злодейство угнетает совесть даже по прошествии многих лет так же мучительно, как непосредственно после совершения его. …То, что есть в человеке, бессомненно, важнее того, что есть у человека. Сострадание — основа всей морали. То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей. Только веселость является наличной монетой счастья; все другое — кредитные билеты. Тщеславие делает человека болтливым. Устройство человеческого общества, подобно маятнику, колеблется постоянно между двумя крайностями или двумя противоположными бедствиями; а именно — деспотизмом и анархией. По мере удаления от одного из сих зол, общественное устройство приближается к другому. Может казаться поэтому, что благосостояние общества находится посередине этих крайностей. Ничуть! Дело в том, что деспотизм и анархия не одинаково опасны. Деспотизм менее опасен, потому что удары его направлены лишь на возможности и обрушиваются лишь на отдельные личности; напротив, при анархии возможность и действительность не разделены друг от друга, и удары ее падают на всех без разбора. Государственное устройство должно поэтому приближаться скорее к деспотии, чем к анархии; скажу даже более: в нем должна быть допущена некоторая возможность деспотизма. Ученые — это те, которые начитались книг; но мыслители, гении, просветители мира и двигатели человечества — это те, которые читали непосредственно в книге вселенной. Философия подобна высокой альпийской дороге, к которой ведет крутая, узкая тропинка, усеянная острыми камнями и терниями. Чем выше тропинка поднимается в гору, тем пустыннее она становится. Часто путник останавливается над страшной бездной, внизу расстилаются зеленые долины, его тянет туда с неодолимой силой, но он должен крепиться и продолжать свой путь, оставляя на нем следы окровавленных ног. Зато добравшись до самой вершины, он видит перед собой весь мир, перед взором его исчезают песчаные пустыни и болота, сглаживаются все неровности, до слуха его не доносятся больше раздражающие звуки, он вдыхает свежий альпийский воздух и видит лучезарное светило, в то время как внизу еще царствует глубокий мрак. Христианство учит «Люби ближнего как самого себя». Я же говорю: «Познай на деле и в действительности самого себя не только в ближнем, но и в далеком». Час ребенка длиннее, чем день старика. Характеристический признак первостепенных умов есть непосредственность всех их суждений и приговоров. Все, что они производят, есть результат их самособственного мышления, который повсюду обнаруживается как таковой уже в самом изложении. Следовательно, они, подобно монархам, имеют в царстве умов верховную непосредственность; все остальные медиатизированы, что уже видно по их слогу, не имеющему собственной, самостоятельной чеканки. Характеры бывают добрыми или злыми лишь относительно, абсолютно же добрых или злых не бывает. Различие между ними заключается в том, насколько собственная выгода предпочитается или не предпочитается чужой. Если эта пограничная линия находится посередине между тем и другим, тогда получается характер справедливый. Но у многих людей она так непропорциональна, что на один дюйм человеколюбия приходится десять саженей эгоизма. Человек избегает, выносит или любит одиночество сообразно с тем, какова ценность его "Я". Человек подобен монете, на одной стороне которой вычеканено: «Менее чем ничто», а на другой: «Все во всем». Поэтому все есть и материя и дух (воля и представление). Поэтому я всегда был и всегда буду, в то же время я так же недолговечен, как былинка. Поэтому подлинно существующее есть только материя, и в то же время только форма. Схоластическое выражение: forma dat esse rei! (форма дает вещи бытие) следует так изменить: rei dat forma essentiam, material existentiam, material existentiam (форма дает вещи бытие, а материя существование). Поэтому, строго говоря, есть только идеи, и в то же время только индивидуумы (реализм и номинализм). Поэтому, наконец, и бог смерти lama имеет два лица — одно грозное и свирепое, а другое кроткое и доброе.
Впрочем, есть еще много других подобных противоречий, примирение которых может дать лишь истинная философия. Человеку, стоящему высоко в умственном отношении, одиночество доставляет двоякую выгоду: во-первых, быть с самим собою и, во-вторых, не быть с другими. Эту последнюю выгоду оценишь высоко, когда сообразишь, сколько принуждения, тягости и даже опасности влечет за собою каждое знакомство. «Через грех смерть вошла в мир», — говорит христианское учение. Но смерть есть лишь преувеличенное, резкое, кричащее, тяжеловесное выражение того, что есть сам мир. Следовательно, вернее будет сказать: мир есть сплошной грех. Честь — это внешняя совесть, а совесть — это внутренняя честь. Что для спящего его сновидения, то для умершего, может быть, появление его живущим, если только привидения имеют реальность и в объективном смысле. Чтобы жить среди мужчин и женщин, мы должны позволить каждому человеку быть самим собой. Если мы абсолютно осудим какого-либо человека, то ему не останется ничего другого, кроме как относиться к нам как к смертельным врагам: ведь мы готовы предоставить ему право существовать лишь при условии, что он перестанет быть самим собой. Эгоизм, вооруженный разумом, старается избегнуть своих же собственных дурных последствий, направляющихся против него самого. Эмпирические науки, когда ими занимаются только ради них самих, без всякой философской цели, подобны лицу без глаз. Я не думаю, чтобы у гениального человека мог быть большой рот: эта черта слишком напоминает животное. Кроме того, я придерживаюсь того мнения, что лоб и глаза служат выражением интеллекта, а рот — выражением воли. В национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его является толпа. В практической жизни от гения проку не больше, чем от телескопа в театре. Все негодяи, к сожалению, общительны. Газеты — секундные стрелки истории. Девять десятых нашего счастья основано на здоровье. Отсюда вывод тот, что величайшей глупостью было бы жертвовать своим здоровьем ради чего бы то ни было: ради богатства, карьеры, образования, славы, не говоря уже о чувственных и мимолетных наслаждениях; вернее, всем этим стоит пожертвовать ради здоровья. Если шутка прячется за серьезное — это ирония; если серьезное за шутку — юмор. Жизнь и сновидения — страницы одной и той же книги. Каждая нация насмехается над другой, и все они в одинаковой мере правы. Никто не жил в прошлом, никому не придется жить в будущем; настоящее и есть форма жизни. Нужно долго прожить состариться, чтобы понять, как коротка жизнь. Объективно честь есть мнение других о нашем достоинстве, а субъективно наш страх перед этим мнением. Первая заповедь женской чести заключается в том, чтобы не вступать во внебрачное сожительство с мужчинами, дабы каждый мужчина вынуждался к браку, как к капитуляции. Первые сорок лет нашей жизни составляют текст, а дальнейшие тридцать лет комментарии к этому тексту, дающие нам понять его истинный смысл. Самая дешевая гордость — это гордость национальная. Сигара может послужить хорошим суррогатом мысли. Следует воздерживаться в беседе от всяких критических, хотя бы и доброжелательных замечаний: обидеть человека легко, исправить же его трудно, если не невозможно. Ставить кому-нибудь памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет. То, что люди зовут судьбой, это по большей части глупости, совершенные ими самими. Убогий человечек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится нацией, к которой он принадлежит. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как в сущности она именно и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки. Читать значит думать чужой головой, вместо своей собственной. Отдельный человек слаб, как покинутый Робинзон: лишь в сообществе с другими он может сделать многое. Ставить кому-либо памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет. У людей вообще замечается слабость доверять скорее другим, ссылающимся на сверхчеловеческие источники, чем собственным головам. Умственное превосходство дается неустанной и беспрерывной деятельностью ума. На что эта деятельность направлена, это само по себе не существенно и важно только для личности, — следовательно, имеет второстепенное значение. Образованием обуславливается только направление насущной деятельности ума, — следовательно, и оно нечто второстепенное. Гораздо больше значения имеют природные способности. У толпы есть глаза и уши и немногое сверх этого.
Делаемся ли мы высокомерными или, напротив, смиренными при виде убожества других? На одного оно действует так, на другого иначе — и в этом сказывается различие характеров. Для того, чтобы быть художником, а также философом, необходимы два качества: 1) гениальность, т. е. способность познания вне закона основания, или способность познания идей, и 2) способность путем изучения и упражнения воспроизводить идеи в каком-нибудь материале, каковым для философа служат понятия. Первым качеством, и притом так, как это необходимо для философа, Спиноза обладал в высшей степени; второго же качества у него не было, — не было, так сказать, философской техники, не было умения воспроизводить in abstracto сущность мира, которую познал он интуитивно. Он был опутан картезианскими и схоластическими понятиями, от которых никогда не мог освободиться. До меня философы заняты были учением о свободе воли; я же учу о всемогуществе воли. Дружба основывается на взаимном благе, на общности интересов; но как только интересы столкнулись — дружба расторгается: ищи ее в облаках. Думаете ли вы, что философия не будет, подобно истинному произведению искусства, несравненным мерилом, с помощью которого всякий может измерить собственную высоту? Или, может быть, вы допускаете, что она будет простой задачей на вычисление, которая по силам даже самой ограниченной и тупоумной голове? Единственный свидетель сокровеннейших побуждений и мыслей человека есть сознание; но в конце концов мы должны лишиться его, — и мы это знаем. Тем не менее, может быть, именно это обстоятельство более всего и заставляет нас верить, что есть еще другой свидетель наших сокровенных мыслей и побуждений. Ежели не желаете нажить себе врагов, то старайтесь не выказывать над людьми своего превосходства. Если б возможно было прозревать будущее так, как мы знаем прошедшее, тогда день смерти казался бы нам столь же близким, как прошлое, например, детство. Если ближайшая и непосредственная цель нашей жизни не есть страдание, то наше существование представляет самое бестолковое и нецелесообразное явление. Ибо нелепо допустить, чтобы бесконечное, истекающее из существенных нужд жизни страдание, которым переполнен мир, было бесцельно и чисто случайно. Хотя каждое отдельное несчастие и представляется исключением, но несчастие вообще — есть правило. Если бы воля обнаруживалась только в одном каком-либо деянии, то последнее было бы свободным. Но так как она обнаруживается во всем ходе жизни, т. е. в целом ряде деяний, то каждое отдельное, как часть целого, предопределено и не может быть иным, чем оно есть. Напротив, весь ряд в совокупности, будучи обнаружением индивидуализированной воли, свободен. Есть два способа познавать жизнь: один — по закону основания, по разуму, другой — через познание идей. Первый способ идет от следствия к причине и наоборот — в бесконечность. Следуя этому способу, люди живут, надеются, чего-то ожидают, изучают, сочиняют науки, выводы которых совершенно относительны, т. е. состоят из цепи причин и следствий. И этим же путем люди надеются даже создать философию! Следуя закону основания (который в своих четырех видах, как домовой, вечно дразнит и морочит их), они мечтают найти в знании удовлетворение и счастье в жизни, продолжая бодро идти вперед. Они не замечают при этом, что это все равно, что гоняться за горизонтом с целью поймать облака или ощупывать и поворачивать шар со всех сторон с целью достать центр его. По истине, они напоминают мне белку в колесе! Этим путем можно сделаться, в теоретическом отношении, умнее, опытнее, а в практическом отношении, при благоприятных обстоятельствах, достигнуть счастья; другими словами — при этом способе познавания за каждым желанием следует удовлетворение, которое в свою очередь вызывает новое желание — и так до бесконечности. Если бы природа свой последний шаг творения — от обезьяны к человеку — сделала иначе, например, от слона или собаки, то род человеческий наверно был бы иным, чем теперь; он был бы тогда разумным слоном или разумной собакой, а не разумной обезьяной. Природа сделала этот шаг от обезьяны потому, что он был кратчайший; но если бы в первоначальном развитии природы произошло небольшое изменение, тогда и кратчайший шаг к человеку был бы ею сделан другой. Если подозреваешь кого-либо во лжи — притворись, что веришь ему, тогда он лжет грубее и попадается. Если же в его словах проскользнула истина, которую он хотел бы скрыть, — притворись неверящим; он выскажет и остальную часть истины. Есть одна только врожденная ошибка — это убеждение, будто мы рождены для счастья. Есть особого рода мужество, которое происходит из того же источника, как и добросердечие, именно — из способности познавать себя в других почти также отчетливо, как в самом себе. Каким образом происходит отсюда добросердечие — я уже указывал раньше. Мужество же вытекает отсюда оттого, что человек, одаренный способностью познавать себя в других, мало привязан к своему личному бытию, живет большей частью жизнью общей и потому мало заботится о собственном благополучии. Конечно, это не единственный источник мужества, ибо оно есть следствие многих причин; но этот род мужества самый благородный, так как он свидетельствует о великой кротости характера. На женщин такие характеры влияют неотразимо. Жениться — это значит наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности. Здоровье до того перевешивает все остальные блага жизни, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля. Из личных свойств непосредственнее всего способствует нашему счастью веселый нрав. Индивидуум ничего не мог бы узнать о сущности мира, данного ему лишь как представление, если бы ему не было свойственно познавание, с помощью которого он узнает, что вселенная, бесконечно малую часть коей он сам составляет, одинакова по качеству с этой малой частью, близко известной ему как его внутренний мир. Таким образом, его собственное я дает ему ключ к разгадке мира. Иной зоолог бывает в сущности не чем иным, как регистратором обезьян. Институт пажей я объясняю тем, что владетельные князья охотно держали при своих дворах сыновей своих вассалов в качестве заложников. Интеллект можно рассматривать как преграду или тормоз, препятствующий взаимному сообщению разъединенных индивидуумов, закрывающий будущее или отсутствующее от сознания. Ибо знание всего этого было бы нам так же бесполезно и мучительно, как растению были бы мучительны чувствительность и восприимчивость при отсутствии раздражимости и двигательности. Интеллектуальность, или представляемость — слишком слабый, вторичный, поверхностный феномен, чтобы на нем могла покоиться сущность всего остального; мир хотя и представляется в интеллекте, но он из него не вытекает, как учил Фихте. Истинная дружба — одна из тех вещей, о которых, как о гигантских морских змеях, неизвестно, являются ли они вымышленными или где-то существуют. Истинный характер северных американцев есть пошлость. Она обнаруживается у них во всех формах, в области нравственной, интеллектуальной, эстетической и не только в частной, но и в общественной жизни. Пошлость никогда не оставляет янки, где бы он ни был. Он может сказать о ней то же, что сказал Цицерон о науке: nobiscum peregrinator etc. Благодаря этой особенности, американец составляет крайнюю противоположность англичанина, который стремится проявить благородство во всех отношениях, и оттого янки в его глазах представляется то смешным, то низким. Американцы — настоящие плебеи. Причина этому отчасти республиканское устройство, отчасти то, что население Северной Америки образовалось из колонии ссыльных, эмигрантов и всякого сброда, — отчасти, наконец, тому виной — климат. Истинный характер человека сказывается именно в мелочах, когда он перестает следить за собою. Источником лжи всегда бывает желание распространить господство своей воли или отрицание чужой воли ради утверждения собственной; следовательно, ложь, как таковая, вытекает из несправедливости, недоброжелательства и злобы. Этим объясняется, почему правдивость, искренность, откровенность, прямота признаются непосредственно и ценятся как благороднейшие качества, так как предполагается, что человек, обнаруживающий их, не сделает несправедливости и жестокости и именно поэтому не нуждается в притворстве. Кто откровенен, тот не замышляет ничего худого. К какому выводу в конце концов пришли Вольтер, Юм и Кант? — К тому, что мир есть госпиталь для неизлечимых. К преимуществам полигамии относится, между прочим, и то, что она исключает необходимые при моногамии столкновения с родителями жены, страх перед чем удерживает многих от брака. Но, с другой стороны, иметь дело с 10 тещами вместо одной — тоже не особенно приятная перспектива. Каждого писателя следует толковать так, как он сам того пожелал бы. Такого отношения требует, с одной стороны, справедливость, с другой — польза самого изучения. Каждое общество прежде всего требует взаимного приспособления и принижения, а потому, чем оно больше, тем пошлее. Каждый человек может быть вполне самим собою только пока он одинок. Стало быть, кто не любит одиночества — не любит также и свободы, ибо человек бывает свободен лишь тогда, когда он один. Принуждение есть нераздельный спутник каждого общества; каждое общество требует жертв, которые оказываются тем тяжелее, чем значительнее собственная личность. Каждому из нас доступно следующее утешение: смерть так же естественна, как и жизнь, а там, что будет, — это мы увидим. Как животные лучше исполняют некоторые службы, чем люди, напр. отыскивание дороги или утерянной вещи и т. п., так и обыкновенный человек бывает способнее и полезнее в обыденных случаях жизни, чем величайший гений. И далее, как животные никогда собственно не делают глупостей, так и средний человек гораздо меньше делает их, нежели гений. Как лекарство не достигает своей цели, если доза слишком велика, так и порицание и критика — когда они переходят меру справедливости. Как тяжесть собственного тела носишь, не замечая ее веса, и чувствуешь каждую постороннюю ль, как точно не замечаешь и собственных пороков и недостатков, а видишь только чужие. Для этого каждый человек имеет в другом зеркало, в котором он может ясно разглядеть свои собственные пороки, недостатки и всякого рода дурные и противные стороны. Однако он большею частью поступает при этом как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку. Карточная игра — явное обнаружение умственного банкротства. Не будучи в состоянии обмениваться мыслями, люди перебрасываются картами. Когда вы находитесь во власти эгоистического чувства — будь то радость, торжество, сладострастие, надежда или лютая скорбь, досада, гнев, страх, подозрительность, ревность, — то знайте, что вы очутились в когтях дьявола. Как очутились вы — это безразлично. Вырваться из них необходимо, но как — это опять-таки безразлично. Когда заботы и страдания беспокоят нас, тогда вдохновение невозможно. Только с прекращением забот и желаний наступает освобождение; тогда гений сбрасывает с себя вещественные оковы и превращается в субъект чистого созерцания. Поэтому тот, кого посещает вдохновение, пусть избегает страданий, забот и вожделений, а те желания, которых нельзя подавить, пусть удовлетворяет вполне. Только при таком условии гений может употребить свое редкое бытие на радость себе и для общего блага. Когда я слушаю музыку, мне часто представляется, что жизнь всех людей и моя собственная суть сновидения некоего вечного духа и что смерть есть пробуждение. Кому люди и вещи не кажутся иногда фантомами или призраками, тот неспособен к философии; ибо это происходит вследствие контраста отдельной вещи с идеей ее, которой эта вещь есть явление. А идея доступна лишь высшему сознанию. Конечная цель всякого знания заключается в том, что интеллект должен воспринимать все проявления воли не только путем наглядного созерцания (ибо так они воспринимаются сами собой), но и с помощью абстрактного познания, т. е. чтобы все, что есть в воле, было и в понятии. К этому стремится всякая рассудочная деятельность, а также и наука. Королей и слуг называют лишь по имени, а не по фамилии. Это две крайние ступени общественной лестницы. Красота — это открытое рекомендательное письмо, заранее завоевывающее сердце. Кто в силу таинственной власти и необходимости, орудием которой служат все вещи, допускает, что все события жизни, хотя и совершаются по внешним, независящим от нас причинам, все же могут быть рассматриваемы как осуществленные лишь ради нас и по отношению к нам (подобно собственным нашим сновидениям), — тому уже нетрудно отнести это и к тому, что, не касаясь нас на деле, совершается вне нас, т. е. к приметам. Кто много рассуждает, тому трудно, конечно, оставить рассуждения и выйти из быстрого потока понятий к тихому источнику созерцания. Но это необходимо; ибо свет понятий, как свет луны, не самобытен, а заимствован от другого. Лучше обнаруживать свой ум в молчании, нежели в разговорах. Магия потому считалась сродной злому началу и враждебной идее святости и добра, что будучи, подобно добру и любви, основана на метафизическом единстве воли, она, вместо того чтобы познать себя в других, воспользовалась этим единством для распространения влияния индивидуальной воли далеко за естественные пределы ее. Между гением и безумным то сходство, что оба живут совершенно в другом мире, чем все остальные люди. Мир не сотворен, но был искони, ибо время обусловлено познающими существами, следовательно — миром же, а мир обусловлен временем. Мир невозможен без времени, но и время невозможно без мира. Оба, таким образом, нераздельны, и потому как не мыслимо время, в котором не было бы мира, так немыслим и мир, который не был бы во времени. Мудрец в продолжение всей жизни познает то, что другие познают лишь при смерти, т. е. он знает, что вся жизнь есть смерть. Media vita sumus in morte (в середине жизни мы уже близки к смерти). Глупец подобен сонливому, грезящему каторжнику, мудрец, напротив, подобен каторжнику, бодрствующему, видящему свои оковы и слышащему лязг их. Воспользуется ли он бодрствованием для совершения побега? Мучительности нашего существования немало способствует и то обстоятельство, что нас постоянно гнетет время, не дает нам перевести дух и стоит за каждым, как истязатель с бичом. Оно только того оставляет в покое, кого передало скуке. Мы жили и снова будем жить. Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар. Настоящее достоинство человека гениального — то, что возвышает его над другими и делает его почтенным, — заключается в преобладании интеллекта — этой светлой, чистой стороны человеческого существа. Люди же обыкновенные обладают лишь греховной волей с такой примесью интеллекта, какая необходима только для руководства в жизни, иногда больше, а чаще — меньше. Что пользы в этом? Науку может всякий изучить — один с большим, другой с меньшим трудом. Но от искусства получает каждый лишь столько, сколько он сам в состоянии дать. Что дадут, например, оперы Моцарта человеку, не понимающему музыки? Что видит большинство в мадонне Рафаэля? И многие ли ценят, не с чужого голоса, Гётевского «Фауста»? — Искусство не имеет дела, подобно науке, только с разумом; оно занимается глубочайшей сущностью человека, и потому в искусстве каждый понимает лишь столько, сколько в нем самом есть что-нибудь ценное. То же самое относится к моей философии, которая есть философия как искусство. Каждый поймет в ней как раз столько, сколько сам того стоит. Вообще она будет по плечу только немногим и будет философией paucorum hominum (для немногих). Мне кажется, что из неудачи, испытанной в течение 3000 лет философией как наукой, т. е. построенной по закону основания, уже исторически следует, что это ненадлежащий путь ее. Кто ничего больше не умеет, как отыскивать связь представлений, т. е. соединять основания со следствиями, тот может быть великим ученым, но так же мало философом, как живописцем, поэтом и музыкантом. Ибо художник и философ познают вещи в себе, платонические идеи; ученый же познает только явление, т. е собственно закон основания, потому что явление есть не что иное, как сам закон основания. Так что вполне оправдывается выражение Платона: толпа не способна к философии. Находить противоречия в мире значит не владеть истинным критицизмом и принимать два за одно. Начало теологии есть страх (Primus in orbe Deos fecit timor. Petron. Fragm. 22, р. 219). Начало же философии — не что иное, как чистое и бескорыстное мышление. Если бы люди были счастливы, тогда бы не было и надобности в теологии. Напротив, философия и тогда была бы потребностью гениальных умов, если бы в мире вовсе не было страданий и смерти. Отсюда не следует, однако, что чистое мышление есть необходимое свойство интеллекта вообще; напротив, это нечто такое, что встречается только в виде monstrum per excessum, т. е. у гения. Не говори своему другу того, что не должен знать твой враг. Не зависит ли гениальность от совершенства живого воспоминания? Ибо благодаря лишь воспоминанию, связывающему отдельные события жизни в стройное целое, возможно более широкое и глубокое разумение жизни, чем то, которым обладают обыкновенные люди. Не оспаривайте ничьих мнений; сообразите только, что если бы вам захотелось опровергнуть все нелепости, в которые люди верят, то вы могли бы достигнуть Мафусаилова возраста и все-таки не покончили бы с ними. Не теряет ли человечество в качественном отношения по мере того, как оно возрастает количественно? Иллюстрацией к этому предположению может служить тот факт (см. «Историю моровых язв» Шнурера), что в XIV ст. после чумы женщины стали чрезвычайно плодовиты, так что случаи рождения близнецов были обычным явлением, но зато у всех родившихся замечалось впоследствии отсутствие двух зубов. Далее, если сравнить древних греков и римлян с современными нам народами, если сравнить эпоху Вед с убожеством современной эпохи, а также примем во внимание, что, несмотря на количественное увеличение человечества, число великих умов сравнительно не увеличилось, — то вышеприведенная гипотеза не будет казаться неосновательной. Невинность в сущности граничит с глупостью, потому что цель жизни (употребляю это Выражение только фигурально вместо сущности жизни или мира) состоит в том, чтобы познать собственную злую волю, чтобы она стала для нас объектом и чтобы мы, вследствие этого, стали лучшими в глубине сознания. Наше тело есть воля, ставшая объектом (1-го класса), и деяния, которые мы ради нее совершаем, показывают нам зло этой воли. В состоянии же невинности, в котором зло не имеет места по отсутствию искушений, человек есть лишь жизненный аппарат, а то, для чего этот аппарат предназначен, еще не наступило. Такая пустая форма жизни, такая пустая арена, сама по себе, как и вся так называемая реальность (мир) — ничтожна, и так как она получает значение лишь через поступки, заблуждения, познания, так сказать — через конвульсии воли, — то по характеру своему она представляется трезвой, глупой. Вот почему золотой век невинности, а также всякая утопия есть нелепость и глупость. Первый преступник, первый убийца — Каин, который узнал грех и через него, путем раскаяния, познал добро, а следовательно — и значение жизни, — есть лицо трагическое, во всяком случае более значительное и даже более почтенное, чем невинный простофиля. Немцев упрекают в том, что они всегда подражали во всем французам и англичанам; но забывают, что это самое умное, что они, как нация, могли сделать, потому что собственными силами они бы не произвели ничего дельного и хорошего. Несмотря на огромное различие между людьми выдающимися и обыкновенными, все-таки оно было слишком недостаточно для образования двух разновидностей человека. Это обстоятельство, на иной взгляд, может показаться странным и даже обидным. Нет лучшего средства для освежения ума, как чтение древних классиков; стоит взять какого-нибудь из них в руки, хотя на полчаса, — сейчас же чувствуешь себя освеженным, облегченным и очищенным, поднятым и укрепленным, — как будто бы освежился купаньем в чистом источнике. Нет лучшего утешения в старости, чем сознание того, что удалось всю силу молодости воплотить в творения, которые не стареют. Ничто так не уясняет непреложное единство основной сущности нашего я и сущности внешнего мира, как сновидение. Ибо и в сновидении предметы отличны от нас самих, отличаются совершенной объективностью и своей загадочной особенностью, чуждой собственным нашим свойствам, вызывают в нас удивление, смущение, беспокойство и т. п. Тем не менее все это — мы сами. Такова именно также и воля, носящая в себе весь внешний мир, оживляющая его и заключенная внутри нас, где мы сознаем непосредственно присутствие ее. Всеми этими чудесами, однако, мы обязаны интеллекту, этой фантастической и чудесной мастерской, этому несравненному волшебнику, который разлагает собственное существо свое на познающее и познаваемое. Образование относится к естественным преимуществам интеллекта, как планеты и спутники к солнцу. Ибо обыкновенный, образованный человек говорит не то, что сам думает, а что другие думали, и делает не то, что мог бы сам сделать, а то, чему научился от других. Объективно — честь есть мнение других о нашей ценности, а субъективно — наша боязнь перед этим мнением. Обыватель — это человек, постоянно и с большой серьезностью занятый реальностью, которая в самом деле нереальна. Обыкновенные люди всецело преданы бытию, гений же пребывает преимущественно в состоянии познавательности. Отсюда проистекает двоякого рода различие между гением и обыкновенным человеком. Во-первых, быть можно только чем-нибудь одним, познавать же можно бесчисленное множество вещей, отождествляясь с ними в известной степени благодаря соучастию в объективном бытии. Во-вторых, видеть, знать — приятно, быть же — ужасно, ибо жить, чтобы быть, мучительно. — Из первого различия следует, что жизнь обыкновенных людей, в сущности, скучна в высшей степени. Мы видим, например, что богатые люди ведут такую же тяжелую, неустанную борьбу со скукой, какую бедняки ведут с нуждой. Вторым же различием объясняется, почему жизнь обыкновенных людей носит на себе печать тупой, мрачной, однообразной серьезности, между тем как на челе гения заметна какая-то особенная ясность, которая, несмотря на то, что страдания его сильнее страданий обыкновенных людей, всегда просвечивает сквозь страдания подобно солнцу, сияющему из-за грозовой тучи. Это особенно бросается в глаза, когда наблюдаем человека гениального и обыкновенного во время постигшего их несчастья. Тогда оказывается, что между ними такое же различие, как между человеком, которому одному свойствен смех, и животными, коим смех не свойствен. Одиночество есть жребий всех выдающихся умов. Одним из существенных препятствий для преуспеяния рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит. Оптимизм представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. По образу жизни, стремлениям и нравам насекомых и низших животных можно рассматривать как первые шаги природы; наши собственные свойства, качества и стремления находятся у них в зачаточном состоянии. По отмирании воли смерть тела уже не может быть тягостной. В этом мы должны видеть проявление вечного правосудия. То, чего больше всего страшится злой человек, это ему известно, именно смерти. Она, конечно, известна и доброму человеку, но ему она не страшна. Так как вся злоба заключается в неукротимом хотении жить, то каждому человеку, по мере его злобы или добросердечия, смерть или тяжка или легка и желанна. Прекращение индивидуальной жизни есть зло или благо, смотря по тому, добр ли человек или зол. Под вещью в себе, или внутренней сущностью мира, я подразумеваю то, что ближе всего нам знакомо, — волю. Хотя выражение это субъективно именно по отношению к субъекту познания, но так как познание сообщаемо другим, то отношение это существенно. Таким образом, несравненно лучше называть сущность мира волей, чем Брамой, мировой душой или еще как-нибудь иначе. Подобно тому как даже прекраснейшее тело не свободно от грязи и затхлых испарений, так даже и благороднейший характер не свободен от дурных качеств, и иногда величайший гений не чужд ограниченности. Подобно тому как утопающий падает на дно и снова поднимается вверх, так и лучшие люди приводятся грехом к покаянию. Такова, например, Гретхен в «Фаусте». Грех в данном случае действует подобно страшному сну, вследствие чего мы просыпаемся. Понятность явления относится к области представления и обуславливается связью одного представления с другим. Непонятность же начинается всякий раз, когда явление соприкасается с областью воли, т. е. когда воля непосредственно входит в представление. Например, прикосновение рукой к собственному телу, несмотря на несложность этого явления, в сущности своей вовсе непонятно. Непонятны вообще все явления органической жизни, растительности, кристаллизации и силы природы, потому что во всех этих случаях воля проявляется непосредственно. Философия, собственно говоря, есть стремление познавать в представлении то, что не принадлежит представлению и что тем не менее в нас самих сокрыто, потому что иначе мы были бы только представлением. Поскольку философия не есть познание по закону основания, а есть познание идей, она должна быть отнесена к искусству, поскольку же она излагает идею абстрактно, а не интуитивно, — она может считаться знанием, наукой. Но, строго говоря, философия есть среднее между наукой и искусством или нечто соединяющее их. Принцип чести имеет связь с человеческой свободой, — он есть как бы злоупотребление этой свободы. Вместо того, чтобы пользоваться ей для осуществления нравственного закона, человек употребляет свою способность добровольно переносить физические страдания, пересиливать впечатления действительности — для утверждения во что бы то ни стало капризов своего эгоизма. Так как при этом обнаруживается разница между действиями человека и животных, которые стремятся лишь к телесному благосостоянию, то отсюда вытекает смешение и даже отождествление принципа чести с добродетелью. Такое отождествление очевидно ошибочно. Ибо принцип чести хотя и есть нечто отличающее человека от животных, но сам по себе он не заключает в себе ничего такого, что могло бы поставить человека выше животных. Как цель, этот принцип, как и все, что проистекает из эгоизма, есть обман и иллюзия; как средство же для достижения посторонней цели, он может быть выгодным, но эта польза опять-таки имеет лишь призрачное значение. Но что человека делает бесконечно страшнее животного, так это — возможность злоупотреблять свободой как орудием для преодоления чувственного мира, ибо животное делает лишь то, что требуется его инстинктом в данное время, а человек действует по мотивам, которые могут привести к уничтожению мира. Природа аристократичнее человека. Различия званий и состояний в европейских обществах, а также кастовые различия в Индии ничтожны в сравнении с различиями в умственных и нравственных качествах людей, полагаемыми самой природой. Подобно аристократии общественной, и в аристократии природной приходится десять тысяч плебеев на одного дворянина и миллионы на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaile. Поэтому патриции природы, так сказать — дворянство природы, как и дворянство государственное, не должны сливаться со сбродом, а напротив, чем выше способности и дарования, тем более они должны быть отличены от остальных. Все различия общественные можно даже рассматривать как пародию на естественную аристократию. Ибо внешние знаки почтения и благоговения, с одной стороны, и сознание превосходства, с другой, — бывают искренни и правдивы лишь в аристократии природной. Можно поэтому сказать, что общественная аристократия относится к природной, как мишура к настоящему золоту, или как театральный король к действительному. Хорошей темой для картины была бы идея контраста между аристократией природы и аристократией общественной. С этой целью живописец должен был бы изобразить, с одной стороны, человека со всеми атрибутами княжеского звания, но с лицом неизменным и пошлым, а с другой — человека, одетого в лохмотья, но с лицом, выражающим великую силу ума и чувства. Впрочем, различия званий и состояний охотно признаются всеми, естественные же различия признаются очень редко. Всякий готов считать другого знатнее и богаче себя и соответственно этому выражать свое почтение к нему; но никто не желает признавать огромное различие между людьми, полагаемое самой природой, и всякий считает себя не глупее и не хуже других. Оттого-то избранники природы не по плечу большинству и не терпимы в обществе. Радикального улучшения человеческого рода и вообще состояния человеческого общества можно было бы достигнуть в том случае, если бы условная табель о рангах совпадала с теми отличиями, которые установлены самой природой так, чтобы парии природы исполняли все низкие работы, судра — все механические производства, ваисии — занимались бы промышленностью и торговлей, кшатрии — были бы правителями, полководцами, царями, а брамины занимались бы искусствами и наукой. Теперь же условная табель о рангах редко совпадает с природными отличиями и часто даже находится в вопиющем противоречии с ними. Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они хотят выразить, — все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по этому недостатку. Проклятие гения состоит в том, что в то время, как он другим кажется великим, они кажутся ему ничтожными и жалкими. И это представление гений вынужден подавлять в себе в продолжение всей жизни, равно как и обыкновенные люди хранят про себя свое представление о нем. В то же время гений, не находя равных себе, живет как бы в пустыне или на необитаемом острове, населенном лишь обезьянами и попугаями. При этом ему всегда грозит иллюзия — принять обезьяну за человека. — В то время как слабости великого человека вызывают у толпы чувство злорадства, он, напротив, скорбит о том, что эти слабости роднят его с толпой. Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим существованием. Проповедовать мораль легко, обосновать ее трудно. Пространство, в противоположность телу, которое наполняет его, очевидно, бестелесно, следовательно — духовно, нечто существующее только в духе, т. е. в интеллекте. Радость, доставляемая постижением общего и существенного начала мира с какой-либо стороны его, и именно непосредственным, наглядным, правильным, отчетливым постижением, — так велика, что тот, кто испытывает ее, забывает все другие цели личной жизни, все дела свои, чтобы иметь возможность выразить результат познания в абстрактных понятиях, или оставить по крайней мере сухой, бесцветный, подобный мумии, снимок этого результата прежде всего для самого себя, а затем и для других, если эти другие сумеют оценить его. Разложение внутреннего Я, считавшегося доселе неразложимым, — на волю и познавание было столь же неожиданно, как разложение воды на водород и кислород; это поворотный пункт моей философии и вместе с тем начало строгого различения наглядного от абстрактного познания. Разница в степени духовных сил, образующая глубокую пропасть между гением и обыкновенным смертным, зависит не от чего другого, как от большего или меньшего развития и совершенства мозговой системы; но эта разница так велика потому, что весь этот реальный мир, в котором мы живем, имеет бытие лишь по отношению к системе мозга, и потому какова эта последняя, таков и самый мир. Разница между догматизмом и критицизмом заключается в том, что второй пытается разбудить нас, а первый еще больше усыпляет. Многие весьма ученые люди являются противниками философии единственно потому, что замечают только упомянутое свойство догматизма, а критицизм отвергают из-за трудности его. Разум по природе своей отличается женственностью: он никогда не творит, а всегда лишь воспринимает; деятельность его направлена к полезным целям — то в области гражданской жизни, то в сфере науки и философии и даже поэзии. Гуманность поэтому относится собственно к сфере разума. Но в этой сфере не может возникнуть ничего гениального, ибо гений есть сила объективного созерцания, не свойственного вовсе большинству людей. Оно является у них только случайно, и даже обыкновенный человек способен, например, написать сносные стихи. Но, явившись, оно скоро исчезает, ибо обыкновенный человек ищет во всем для себя опору в отвлеченном понятии, как уставший ищет стула, чтобы сесть. Это объясняется тем, что мир интересует большинство людей только как объект хотения, для удовлетворения которого достаточно одних понятий. Вот почему толпу так мало интересуют произведения искусства и красота природы. С точки зрения молодости жизнь есть бесконечно долгое будущее; с точки зрения старости — очень короткое прошлое. Самое действительное утешение в каждом несчастии и во всяком страдании заключается в созерцании людей, которые еще несчастнее, чем мы, — а это доступно всякому. Самоубийца именно потому и перестает жить, что не может перестать хотеть. Символ есть центр, из которого расходятся бесчисленные радиусы, — образ, в котором каждый, со своей точки зрения, усматривает нечто другое, но в то же время все уверены, что видят одно и то же. Скажите, когда возникло пространство и его мимолетная невеста — время, когда родилось их дитя — материя, вместе с которыми наступили и страдания мира? Ибо вместе с пространством началось страдание, вместе с временем — смерть. Сколько бы раз ни погибала, вследствие космических переворотов, земная поверхность со всеми живыми существами и сколько бы ни появилось новых, — все это будет не что иное, как лишь перемена декорации на всемирной сцене. Смерть Сократа и распятие Христа принадлежат к характернейшим признакам человечества. Со смертью каждого человека исчезает и некий мир, который он носил в голове своей. Чем интеллигентнее была голова, тем отчетливее, яснее, значительнее был и мир, и тем ужаснее исчезновение его. Со смертью животного исчезает только убогая рапсодия или эскиз какого-то мира. Собираясь в житейский путь, полезно захватить с собой огромный запас осторожности и снисходительности; первая предохранит от вреда и потерь, вторая — от споров и ссор. Сообразовать философию с видами властей и делать ее орудием для добывания денег и должностей, по моему, все равно, что причащаться с целью утолить голод и жажду. Сродство гениальности и добродетели основано на следующем.
Всякий порок есть сильное хотение, доходящее до того, что угождение собственной плоти становится отрицанием чужой. Воле служит только то познание, которое руководствуется законом основания. Гениальность же есть тот род познания, который не следует закону основания, именно — познание идей. Человек, преданный этому роду познания, уже не действует во имя воли. Даже каждый из нас, когда предается чисто объективному наблюдению мира (а это и есть познание идей), забывает собственную волю, объекты ее и всю свою личность, не заботится больше о своих личных делах я становится чистым, безвольным субъектом познания. Преобладание такого состояния над интересами воли свидетельствует, что воля — не главная сторона такого человека, а более слабая в сравнении с познавательной стороной. Напротив, сильное вожделение — источник порочности — исключает возможность чистого, бескорыстного, свободного от воли наблюдения мира (что именно и составляет характер гения), так как познание бывает в этом случае рабом воли. Сострадание к животным так тесно связано с добротою характера, что можно с уверенностью утверждать, что не может быть добрым тот, кто жесток с животными. Сущность гения измеряется излишком познавательных сил над той мерой их, которая необходима для потребностей воли. Но это определение только относительное. Есть люди, у которых познавательные стремления сильнее воли, но они вовсе не гениальны; познавательных сил у них больше, чем у людей обыкновенных, но воля у них слишком слаба, т. е. у них нет сильных желаний. Познание само по себе больше занимает их, чем цель его; они обладают умом, талантом, веселым и довольным характером, но не гениальностью. Ставить цель своим желаниям, держать в поводу свои страсти, укрощать свой гнев, постоянно памятуя, что для отдельного человека достижима только бесконечно малая частица всего желательного, а множество зол и бедствий должны постигнуть каждого, — вот правило, без соблюдения которого ни богатство, ни власть не помешают нам чувствовать себя злополучными и жалкими. Стремление к волшебству имеет свое основание в сознании, что мы, а также весь мир, с его временным бытием, имеем еще вневременное бытие, от которого проложен одинаково короткий путь к каждой точке пространства и времени, а следовательно, и к любому материальному предмету. Но вследствие суеверного смешения понятий мы не замечаем, что ведь всякое событие происходит во времени, а следовательно, исключает возможность волшебства, и что хотя сама воля имеет магические свойства (на что я часто указывал), но явления воли не имеют их. Таким образом, указанный путь от нашей вневременной сущности к любой точке пространства и времени доступен лишь воле, но не явлениям ее — индивидуумам; другими словами, он находится по ту сторону жизни. Тем не менее, я думаю, что этот путь может быть найден в состоянии магнетического усыпления и что понятию о волшебстве соответствуют явления ясновидения. Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремится его использовать. Так как внутренняя сторона человека неизменна, а следовательно, и моральный характер его в течение всей жизни остается неизменным, и каждый из нас должен играть принятую роль без малейшего изменения характера ее, то отсюда следует, что ни жизненный опыт, ни философия, ни религия не могут сделать нас лучшими. Но в таком случае является вопрос: для чего жить? для чего разыгрывать этот фарс, в котором все существенное не подлежит изменению? — Для того, — отвечу вам, — чтобы человек познал себя, узнал, чем он хочет быть, чем хотел быть и что он есть. Познание это должно быть дано ему извне. Жизнь для человека, т. е. для воли, есть как раз то же самое, что для какого-нибудь вещества — химические реагенты: только ими обнаруживаются свойства данного вещества, и поскольку они обнаруживаются, постольку и оно само существует. Жизнь есть проявление умопостигаемого характера; характер изменяется не в жизни, а вне ее, вне времени, вследствие приобретаемого жизнью самопознания. Жизнь есть как бы зеркало, в которое мы смотрим для того, чтобы узнать себя, — то, что в нем отражается. Жизнь подобна также корректурному листу, в котором исправляются сделанные во время набора опечатки. Каким образом опечатки исправляются, крупным ли или мелким шрифтом они набраны, — это не существенно. Отсюда очевидна вся незначительность внешних явлений жизни, истории. И как безразлично то — набрана опечатка крупным или мелким шрифтом, гак же безразлично и то, выражается ли злое сердце в жажде всемирных завоеваний, или в мелком плутовстве и эгоизме. Всемирного завоевателя видят и знают все, а мелкий эгоист, может быть, виден только самому себе. Важно лишь то, чтобы каждый знал самого себя. Так как характер врожден нам от природы, — поступки — суть лишь проявления его, — а поводы к великим преступлениям встречаются очень редко, к тому же нас удерживают от них страх и угроза; так как, далее, собственное настроение для нас самих обнаруживается в желаниях, мыслях и аффектах, оставаясь незаметным для посторонних, — то можно допустить, что бывают люди с врожденной злой совестью, которые, однако, не совершают преступлений. Так как воля не подчинена времени, то угрызения совести не проходят со временем, как проходят другие страдания. Злодейство угнетает совесть даже по прошествии многих лет так же мучительно, как непосредственно после совершения его. …То, что есть в человеке, бессомненно, важнее того, что есть у человека. Сострадание — основа всей морали. То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей. Только веселость является наличной монетой счастья; все другое — кредитные билеты. Тщеславие делает человека болтливым. Устройство человеческого общества, подобно маятнику, колеблется постоянно между двумя крайностями или двумя противоположными бедствиями; а именно — деспотизмом и анархией. По мере удаления от одного из сих зол, общественное устройство приближается к другому. Может казаться поэтому, что благосостояние общества находится посередине этих крайностей. Ничуть! Дело в том, что деспотизм и анархия не одинаково опасны. Деспотизм менее опасен, потому что удары его направлены лишь на возможности и обрушиваются лишь на отдельные личности; напротив, при анархии возможность и действительность не разделены друг от друга, и удары ее падают на всех без разбора. Государственное устройство должно поэтому приближаться скорее к деспотии, чем к анархии; скажу даже более: в нем должна быть допущена некоторая возможность деспотизма. Ученые — это те, которые начитались книг; но мыслители, гении, просветители мира и двигатели человечества — это те, которые читали непосредственно в книге вселенной. Философия подобна высокой альпийской дороге, к которой ведет крутая, узкая тропинка, усеянная острыми камнями и терниями. Чем выше тропинка поднимается в гору, тем пустыннее она становится. Часто путник останавливается над страшной бездной, внизу расстилаются зеленые долины, его тянет туда с неодолимой силой, но он должен крепиться и продолжать свой путь, оставляя на нем следы окровавленных ног. Зато добравшись до самой вершины, он видит перед собой весь мир, перед взором его исчезают песчаные пустыни и болота, сглаживаются все неровности, до слуха его не доносятся больше раздражающие звуки, он вдыхает свежий альпийский воздух и видит лучезарное светило, в то время как внизу еще царствует глубокий мрак. Христианство учит «Люби ближнего как самого себя». Я же говорю: «Познай на деле и в действительности самого себя не только в ближнем, но и в далеком». Час ребенка длиннее, чем день старика. Характеристический признак первостепенных умов есть непосредственность всех их суждений и приговоров. Все, что они производят, есть результат их самособственного мышления, который повсюду обнаруживается как таковой уже в самом изложении. Следовательно, они, подобно монархам, имеют в царстве умов верховную непосредственность; все остальные медиатизированы, что уже видно по их слогу, не имеющему собственной, самостоятельной чеканки. Характеры бывают добрыми или злыми лишь относительно, абсолютно же добрых или злых не бывает. Различие между ними заключается в том, насколько собственная выгода предпочитается или не предпочитается чужой. Если эта пограничная линия находится посередине между тем и другим, тогда получается характер справедливый. Но у многих людей она так непропорциональна, что на один дюйм человеколюбия приходится десять саженей эгоизма. Человек избегает, выносит или любит одиночество сообразно с тем, какова ценность его "Я". Человек подобен монете, на одной стороне которой вычеканено: «Менее чем ничто», а на другой: «Все во всем». Поэтому все есть и материя и дух (воля и представление). Поэтому я всегда был и всегда буду, в то же время я так же недолговечен, как былинка. Поэтому подлинно существующее есть только материя, и в то же время только форма. Схоластическое выражение: forma dat esse rei! (форма дает вещи бытие) следует так изменить: rei dat forma essentiam, material existentiam, material existentiam (форма дает вещи бытие, а материя существование). Поэтому, строго говоря, есть только идеи, и в то же время только индивидуумы (реализм и номинализм). Поэтому, наконец, и бог смерти lama имеет два лица — одно грозное и свирепое, а другое кроткое и доброе.
Впрочем, есть еще много других подобных противоречий, примирение которых может дать лишь истинная философия. Человеку, стоящему высоко в умственном отношении, одиночество доставляет двоякую выгоду: во-первых, быть с самим собою и, во-вторых, не быть с другими. Эту последнюю выгоду оценишь высоко, когда сообразишь, сколько принуждения, тягости и даже опасности влечет за собою каждое знакомство. «Через грех смерть вошла в мир», — говорит христианское учение. Но смерть есть лишь преувеличенное, резкое, кричащее, тяжеловесное выражение того, что есть сам мир. Следовательно, вернее будет сказать: мир есть сплошной грех. Честь — это внешняя совесть, а совесть — это внутренняя честь. Что для спящего его сновидения, то для умершего, может быть, появление его живущим, если только привидения имеют реальность и в объективном смысле. Чтобы жить среди мужчин и женщин, мы должны позволить каждому человеку быть самим собой. Если мы абсолютно осудим какого-либо человека, то ему не останется ничего другого, кроме как относиться к нам как к смертельным врагам: ведь мы готовы предоставить ему право существовать лишь при условии, что он перестанет быть самим собой. Эгоизм, вооруженный разумом, старается избегнуть своих же собственных дурных последствий, направляющихся против него самого. Эмпирические науки, когда ими занимаются только ради них самих, без всякой философской цели, подобны лицу без глаз. Я не думаю, чтобы у гениального человека мог быть большой рот: эта черта слишком напоминает животное. Кроме того, я придерживаюсь того мнения, что лоб и глаза служат выражением интеллекта, а рот — выражением воли. В национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его является толпа. В практической жизни от гения проку не больше, чем от телескопа в театре. Все негодяи, к сожалению, общительны. Газеты — секундные стрелки истории. Девять десятых нашего счастья основано на здоровье. Отсюда вывод тот, что величайшей глупостью было бы жертвовать своим здоровьем ради чего бы то ни было: ради богатства, карьеры, образования, славы, не говоря уже о чувственных и мимолетных наслаждениях; вернее, всем этим стоит пожертвовать ради здоровья. Если шутка прячется за серьезное — это ирония; если серьезное за шутку — юмор. Жизнь и сновидения — страницы одной и той же книги. Каждая нация насмехается над другой, и все они в одинаковой мере правы. Никто не жил в прошлом, никому не придется жить в будущем; настоящее и есть форма жизни. Нужно долго прожить состариться, чтобы понять, как коротка жизнь. Объективно честь есть мнение других о нашем достоинстве, а субъективно наш страх перед этим мнением. Первая заповедь женской чести заключается в том, чтобы не вступать во внебрачное сожительство с мужчинами, дабы каждый мужчина вынуждался к браку, как к капитуляции. Первые сорок лет нашей жизни составляют текст, а дальнейшие тридцать лет комментарии к этому тексту, дающие нам понять его истинный смысл. Самая дешевая гордость — это гордость национальная. Сигара может послужить хорошим суррогатом мысли. Следует воздерживаться в беседе от всяких критических, хотя бы и доброжелательных замечаний: обидеть человека легко, исправить же его трудно, если не невозможно. Ставить кому-нибудь памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет. То, что люди зовут судьбой, это по большей части глупости, совершенные ими самими. Убогий человечек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится нацией, к которой он принадлежит. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как в сущности она именно и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки. Читать значит думать чужой головой, вместо своей собственной. Отдельный человек слаб, как покинутый Робинзон: лишь в сообществе с другими он может сделать многое. Ставить кому-либо памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет. У людей вообще замечается слабость доверять скорее другим, ссылающимся на сверхчеловеческие источники, чем собственным головам. Умственное превосходство дается неустанной и беспрерывной деятельностью ума. На что эта деятельность направлена, это само по себе не существенно и важно только для личности, — следовательно, имеет второстепенное значение. Образованием обуславливается только направление насущной деятельности ума, — следовательно, и оно нечто второстепенное. Гораздо больше значения имеют природные способности. У толпы есть глаза и уши и немногое сверх этого.
(Источник: «Афоризмы. Золотой фонд мудрости.» Еремишин О. - М.: Просвещение; 2006.)
Источник: Артур Шопенгауэр
См. также в других словарях:
МИР КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ — ’МИР КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ’ (опубликовано в 1818, дополнялось в изданиях 1844 и 1859) сочинение Шопенгауэра. В предисловии автор поясняет, что материал работы излагается систематически, с целью облегчения его усвоения, но должен… … История Философии: Энциклопедия
Мир как воля и представление — В этой статье не хватает ссылок на источники информации. Информация должна быть проверяема, иначе она может быть поставлена под сомнение и удалена. Вы можете … Википедия
МИР КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ — (опубликовано в 1818, дополнялось в изданиях 1844 и 1859) сочинение Шопенгауэра. В предисловии автор поясняет, что материал работы излагается систематически, с целью облегчения его усвоения, но должен функционировать как целостный организм, т.е.… … История Философии: Энциклопедия
«МИР КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ» — [«Die Welt ah Wille and Vorstellung»]: произведение Шопенгауэра (1818). Шопенгауэр развивает в нем две идеи: 1) что мир, являющийся объектом нашего познания, сводится исключительно к нашему представлению; 2) но что этот мир в себе, за пределами… … Философский словарь
ВОЛЯ — (лат. voluntas, англ. will, ит. volonta, нем. Wille, фр. volonte) специфическая способность или сила, не вполне тождественная разуму или отличная от него. В истории европейской философии понятие В. имело два основных значения: 1) способность… … Философская энциклопедия
ВОЛЯ К ВЛАСТИ — (der Wille zur Macht) центральное понятие философии жизни Ницше, оказавшее и до сих пор оказывающее значимое влияние на философскую мысль 20 ст. Подверглось беспрецедентной вульгаризации, фальсификации и идеологизации. Ницше принципиально… … Новейший философский словарь
